Лучшее во мне - Спаркс Николас - Страница 36

Аманда приподняла краешек клапана, осторожно разорвала конверт и развернула письмо. В глаза тут же бросился неразборчивый почерк Така. Тут и там встречались перечеркнутые слова, неровные, дрожащие строчки свидетельствовали о почтенном возрасте Така. Послание занимало три страницы, исписанные с обеих сторон. Оставалось лишь гадать, сколько времени ушло у Така на то, чтобы написать его. Письмо датировалось 14 февраля этого года.

День святого Валентина. Хороший день.

— Готов? — спросила Аманда.

Доусон кивнул, она откинулась на спинку кресла, и они начали читать. «Аманда и Доусон!

Спасибо, что приехали. И спасибо за то, что выполняете мою просьбу. Я не знал, кого еще попросить об этом.

Я не мастак писать, а потому сразу хочу сказать, что это история любви. Нашей с Кларой любви. Пересказывая все подробности моего жениховства и первых лет нашего брака, я лишь нагоню на вас тоску, а наша настоящая история — та ее часть, которая вам была бы интересна — началась в 1942 году. К тому времени мы прожили вместе три года, и у Клары уже случился первый выкидыш. Я знал, как тяжело она это перенесла, и тоже сильно переживал, потому что ничего не мог поделать. У некоторых супружеских пар невзгоды порождают отчуждение.

Других, как мы, они лишь сильнее сплачивают.

Но я отвлекся. В старости это, кстати, часто бывает. Поживете — сами увидите.

Шел, как я сказал, 1942 год, и в день нашей свадьбы мы отправились в кино на фильм «Для меня и моей девочки» с Джином Келли и Джуди Гарланд. До этого мы никогда не были в кино и, чтобы посмотреть эту картину, поехали аж в сам Роли. Фильм закончился, включили свет, а мы все сидели на своих местах и размышляли о только что увиденном. Вряд ли вы смотрели эту картину, и я не стану докучать вам ее подробностями, но, если в двух словах, это история о человеке, который во время Первой мировой намеренно нанес себе увечья, чтобы не идти на фронт. А потом ему приходится снова добиваться любимой женщины, потому что та теперь считает его трусом. Я к тому времени уже получил повестку из военкомата, поэтому многое в этом фильме было мне близко: я тоже не хотел бросать свою девочку и идти на фронт, но и она, и я старались об этом не думать. Вместо этого мы говорили о песне с тем же названием, что и фильм. Это самая прекрасная песня из всех, что мы когда-либо слышали. Мы пели ее всю дорогу, пока шли домой. А через неделю я пошел на флот.

Немного странно, поскольку, как я уже сказал, меня собирались забрать в пехоту, и сейчас, многое пережив, я понимаю, что лучше бы мне, наверное, тогда пойти именно в пехоту — тем более что я умею обращаться с двигателями, а плавать не умею. Я бы мог готовить грузовики и джипы для отправки в Европу. Ведь без машин в армии делать нечего, верно? Но, даже будучи деревенским парнем, я знал: в армии никого не спрашивают, а посылают туда, куда считают нужным, и потом, к тому времени всем уже стало ясно, что нас в этой войне ждет победа — это лишь вопрос времени. Айк тогда только что уехал в Северную Африку. Мм там требовались пехотные войска и, как бы ни вдохновляло меня желание воевать против Гитлера, пехота меня почему-то совсем не привлекала.

В военкомате на стене висел агитационный плакат военно-морского флота. Плакат призывал: «К орудию!» На нем изображался заряжающий снаряд моряк в безрукавке, и меня это чем-то зацепило. «Я смогу», — подумал я и, проигнорировав стол, где записывали в пехоту, подошел к столу, где записывали в военный флот. Когда я сообщил об этом Кларе, она проревела несколько часов кряду. Потом взяла с меня слово, что я к ней непременно вернусь. И я пообещал.

Я прошел курс общей подготовки и специальной подготовки. А в ноябре 1943-го меня отправили на эсминец «Джонстон» в Тихом океане. Даже не думайте, что служба на флоте менее опасна, чем на суше или в морской пехоте. Или что там не так страшно. На флоте ты полностью во власти корабля, от тебя самого ничего не зависит: если судно пойдет ко дну, ты покойник. Если упадешь за борт, тебе конец, поскольку никто из конвойных кораблей не рискнет остановиться, чтобы спасти тебя. Там некуда бежать, негде спрятаться. Ты быстро привыкаешь к мысли, что от тебя ничего не зависит. Никогда в жизни мне не было так страшно, как на флоте. Кругом рвутся снаряды, валит дым, горит палуба. И все это при громе орудий, да таком, что оглохнуть можно. Раз в десять сильнее грома, хотя все, конечно, намного ужаснее. Во время крупных сражений судно постоянно обстреливали японские «Зеро», и снаряды рикошетили от палубы во все стороны. А ты при этом еще должен делать свое дело как ни в чем не бывало.

В октябре 1944-го мы проходили мимо острова Самар, готовились к вторжению на Филиппины. Наших тринадцати кораблей, казалось бы, вполне достаточно, но, не считая авианосца, то были в основном эсминцы и конвойные суда, так что большой огневой мощью мы похвастаться не могли. И вдруг на горизонте показались японские корабли — казалось, весь японский флот двигался на нас: четыре линкора, восемь крейсеров, одиннадцать эсминцев, и все они хотели во что бы то ни стало отправить нас на дно. Позже я слышал, как кто-то сравнил нас с Давидом, противостоящим Голиафу, правда, у нас даже не было рогатки.

И это очень близко к правде. Потому что при попытке отбить атаку противника снаряды из наших орудий до вражеских кораблей даже не долетали. И что мы сделали, зная, что шансов уцелеть у нас нет? Мы вступили в бой. Теперь он называется сражением в заливе Лейте. Наш корабль направился прямо на противника, первым открыл огонь, первым начал атаковать торпедами. Мы что было сил палили и по крейсеру, и по линкору. Надо сказать, отделали их.

Однако следуя в авангарде, пойти ко дну наше судно также было обречено первым.

Вражеские крейсера атаковали нас с двух сторон, и мы стали тонуть. На борту находились 327 человек, и 186 из них — в их числе мои близкие друзья — в тот день погибли. 141 выжил. Я оказался одним из них.

Вот вы сейчас, готов поспорить, гадаете, с чего я вам все это рассказываю, думаете, наверное, хожу вокруг да около, поэтому, пожалуй, перейду к делу. Я оказался на плоту, а вокруг шел морской бой. И вдруг я понял, что уже ничего не боюсь, что со мной ничего не случится, ведь наша с Кларой история еще не закончена, и тогда я окончательно успокоился. Если хотите, можете назвать это военным психозом, но я знаю то, что знаю, и там, под разорванным взрывами дымным небом мне вспомнился тот самый день двухгодичной давности, когда мы отмечали годовщину нашей свадьбы, и начал петь «Для меня и моей девочки», как мы с Кларой пели в машине по дороге из Роли. Я голосил что есть мочи, будто мне все нипочем, поскольку знал: Клара обязательно услышит меня и поймет, что за меня волноваться не стоит. Ведь я дал ей слово, и ничто, даже гибель в Тихом океане, не помешает мне его сдержать.

Знаю, это невероятно, но я спасся. Затем меня назначили на транспортное судно, доставлявшее к месту назначения войска, и уже весной я вез морпехов на Иводзиму. А потом война кончилась, и я вернулся домой. Дома я никогда не говорил о войне — не мог. Никогда ни слова — очень было тяжело, больно было, и Клара меня понимала. Наша жизнь наконец вошла в прежнее русло. В 1955-м мы начали своими силами строить здесь дом. Почти все я сделал сам. Как-то к вечеру, закончив работу, я услышал, как Клара, которая вязала в тени, напевает «Для меня и моей девочки».

Я замер на месте и сразу вспомнил тот бой. Я совсем позабыл об этой песне и никогда не рассказывал Кларе, что случилось в тот день на плоту. Но она, должно быть, что-то прочитала на моем лице, потому что, подняв на меня глаза, сказала:

— День годовщины нашей свадьбы. — И продолжила вязать. — Я тебе не говорила, но, когда ты был на фронте, мне однажды ночью приснился сон, — прибавила она. — Будто меня окружает море полевых цветов. И я слышу, как ты поешь мне эту песню, хотя я тебя не вижу.

Проснувшись, я почувствовала, что страх отпустил меня. Ведь я до тех пор никак не могла избавиться от тревоги за тебя.