Право первородства - Олди Генри Лайон - Страница 24

Паук-многоножка боком пошёл по арене.

— Ломай, брат! Сделай его!

Стадион замолчал. В густой, душной тишине Шамилю вторили новые голоса. Женщины, ребёнок, старик:

— Ломай!

— Почему ты не застрелился? — прохрипел медбрат.

Тиски из гранита. Вопль измученной плоти.

— Почему?

Надо было бросать сразу. Через себя, как он и собирался. Артур промедлил долю секунды, жалкое мгновение. Теперь было поздно.

— Почему?

Бедро пронзила боль: чёрная, страшная. Перед глазами распахнулась ночь. В ней вспыхивали колючие звёзды.

— Почему?!

00:04

…раз ты просишь…

В ночи под звёздами Артур улыбнулся медбрату. Ты сломал мне бедро? Радуйся. Но сейчас у тебя заняты руки. Переворот, всем телом, с упором на здоровую ногу. Бедро взорвалось адской болью, когда Артур оказался сверху. Лопатки соперника впечатались в ковёр.

— Держи, брат! Не отпускай!

— Не отпущу, — согласился Артур.

Или только подумал?

Лицо медбрата побагровело. Артур не душил его. Знал: удушающие — запрещены. Пусть на этом стадионе пахнет коньяком, пусть нет судьи — правила есть правила. Он просто держал, обхватив соперника, сдавив подреберья ногами, сломанной и здоровой, не давая как следует вдохнуть.

— Почему?!

Артур держал. Молчал.

— Почему?..

И еле слышно, задыхаясь:

— Отпусти меня…

— Хорошо, — согласился Артур. — Раз ты просишь.

01:01

…дети выросли…

— ГОРЕ ТЕБЕ, РАБ НЕПОКОРНЫЙ. ЖЕСТОКОВЫЙНЫЙ!..

Золото хлебного поля — от горизонта до горизонта. Пыль узкого просёлка. Звон летнего зноя.

— ИСТИННО ГОВОРЮ: ПРОКЛЯНЁШЬ ЧАС РОЖДЕНИЯ СВОЕГО!..

По просёлку идут трое. Шагают, не торопясь, но и не мешкая: парень в джинсовом костюме и кепке с длинным козырьком, широкоплечий подросток в школьной форме (плоские жёлтые пуговицы, уродливый воротник) и мальчишка лет семи — темноволосый, гибкий, черноглазый.

— ВЗЯЛ ТЫ НА СВОИ РАМЕНА БРЕМЯ ТЯЖКОЕ! НЕ УНЕСТИ ДАЛЕКО!..

Парень и подросток ведут беседу. Говорят спокойно, не повышая голоса. Мальчишке скучно. Он то и дело срывается на быстрый шаг, обгоняет, нетерпеливо оборачивается.

А из глубин бирюзового омута гремит:

— ОТНЫНЕ ИХ ГРЕХ ТВОИМ ГРЕХОМ БУДЕТ…

Подросток и мальчик ничего не слышат. Парень в кепке слышит, но пропускает мимо ушей. Так его ученики, бывает, на уроке слушают выговор строгого учителя. Гремит? Пусть себе гремит.

— ЗА ГРЕХИ ИХ НА СУДЕ ОТВЕТ ДАШЬ…

— А что там, за полем, Сан Петрович? — подросток машет рукой вдаль. Рука бугрится мускулами: грузчику впору. — Очень узнать хочется, да.

Парень щёлкает пальцами по козырьку кепки:

— Не спеши, Чисоев. Поле ещё перейти надо. Видишь, какое большое, шагать и шагать! А что там… Не знаю.

— Вы? — сомневается подросток. — Не знаете?

— Я не знаю. Ты даже не представляешь, Чисоев, сколько я не знаю!

Он смеётся:

— Поглядим, авось не испугаемся!

Услышав последние слова, мальчишка подпрыгивает от возмущения:

— А я не боюсь! Мы с братом никого не боимся!

Парень подмигивает хвастуну:

— Завидую тебе, Артур. Лично я много чего боюсь. Дантиста, например. Боюсь, а иду…

— ГОРДЫНЯ! — гремит сверху. — ИСТИННО ГОВОРЮ ТЕБЕ…

Что именно, остаётся загадкой. Гром рассыпается мелким кашлем:

— ЭЙ! ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ? ЗНАЕШЬ, НЕ СЛИШКОМ ВЕЖЛИВО С ТВОЕЙ СТОРОНЫ…

— Сан Петрович! — подросток с удивлением запрокидывает голову. — Там, наверху! Гроза, что ли?

— НЕ ХОЧЕШЬ ПУГАТЬ ДЕТЕЙ, ТАК ХОТЬ РУКОЙ ПОМАШИ…

Парень ловит зрачками густую синеву:

— Слышу, Шамиль. Наверное, самолёт. Звуковой барьер переходит… Перегрузки, жуткое дело!

Он срывает с головы кепку, машет, рассекая горячий воздух:

— Счастливого полёта!

Хлопает спутника по плечу:

— Трудная у него служба. Иногда задумаешься, и оторопь берёт. В небе ещё ничего, а как вниз поглядишь!..

— Эй! Ты меня слышишь?

Александр Петрович не слишком надеялся на ответ. Сон есть сон, здесь свои законы. Улыбался, глядел сверху, из синей бездны небес — на хлебное поле. С высоты прожитых лет — на себя давнего, молодого разлива. Это свойственно возрасту: разговаривать с самим собой. Иные считают такое мудростью. Иные — маразмом.

— Знаешь, не слишком вежливо с твоей стороны…

И с моей, решил он, тоже. Прыгай, обезьянка! Сколько раз Александр Петрович повторял в мыслях эти слова, глядя на школьников, разыгравшихся к концу большой перемены.

Без насмешки, без желания обидеть — от всей души завидуя умению прыгать, забыв о контрольной по географии, о том, что Волга впадает в Каспийское море, и скачи теннисным мячиком или лежи пластом, а впадает, и баста.

— Не хочешь пугать детей, так хоть рукой помаши!

В ответ кепка рассекла звенящий зной:

— Счастливого полёта!

Спасибо, подумал старик. И тебе, приятель, скатертью дорога. Смеясь. Александр Петрович отвернулся от земли, от спелой, сыплющей зерном нивы. Запрокинул голову, глядя вверх, выше неба. Над синей бездной, где он, не смущаясь годами и сединами, плыл, как мальчишка — в сельском пруду, вставал могучий купол. Округлая твердь из металла. В полировке, словно в оконном, залитом дождём стекле, сквозила тень: кажется, город.

Кажется, золотой.

— Трудная служба, — сказал старик. — Очень. Понимаю, чего там. Извини, если что не так. Дети выросли…

Иллюстрации Александр Ремизов