Ошибка молодости (сборник) - Метлицкая Мария - Страница 52

– Такие запахи с вашего участка, Мария Павловна! Такие запахи!

Они долго пьют чай из самовара и о чем-то беседуют. Я прислушиваюсь – ничего не слышно. Пытаюсь прорваться на веранду – мама резко хватает меня за руку и уводит на просеку «прогуляться».

Когда мы возвращаемся, инженера уже нет. А бабуля смотрит в одну точку, курит свои папиросы и молчит.

Я уже в кровати и слышу, как она рассказывает маме:

– Он, Таша, сказал: «Вы такая хозяйка, Марь Пална! Какие у вас пироги! А чай какой – аромат невозможный! И чистота такая! А от ваших флоксов просто кружится голова! Немыслимый запах!»

– А ты? – интересуется мама.

– А что я? – удивляется бабушка. – Я сказала, что в пирог просто кладу корицу, в чай – чабрец и мяту. А флоксы… Просто хорошие сорта. Элитные, с выставки…

– Понятно, – грустно вздыхает мама. – Все у тебя «просто». Как всегда. Так просто, что никаких вопросов.

– А ты что хотела, Таша? – удивляется бабушка. – Здесь и вправду все просто. Проще не бывает. Мало ли что кому показалось! Мне, тебе или… ему. Да и возраст такой – стыдно, ей-богу! Жизнь уже прожита, Таша. Хорошо ли, плохо ли, а как есть. Да и вообще – смешно говорить об этом. Смешно и как-то… Некомильфо. Ты ж не Милка, ты ведь со мной согласишься!

– Какой возраст, господи! Тебе всего пятьдесят три! Ты еще и не жила толком! С тридцати – вдова. И больше – никогда, ни разу!

– Хватит, Таша! – строго обрывает ее бабушка. – И как тебе не стыдно, право слово! Ты же не Милка, в конце концов! Да и потом… Смешно просто! Соседи. Через забор! Грязно даже говорить об этом! Неприлично думать – не то что обсуждать.

Смысл всего услышанного я поняла спустя много лет, когда произошла другая история. Некрасивая – и это мягко говоря. О ней – ниже. А про бабушку… Я потом поняла, что перевод с немецкого, и долгие чаепития с соседом, и, видимо, возникшая взаимная симпатия или даже – что-то больше… Все это было. Точно. Потому что еще помню – очень отчетливо, – как при встрече с бабушкой на улице или в магазине дядя Саша краснел и суетливо раскланивался, а бабушка моя, честная моя Марья Павловна, заливалась густой краской и стремительно проскакивала мимо.

Разумеется, поздоровавшись с соседом.

А та история, которая «некрасивая»… разумеется, связана с Милкой. Все, что из «некрасивого», – это точно от нее. И снова вопрос: «Ну в кого она такая?» И опять нет ответа.

Милка закрутила роман с Фоминым, мужем некрасивой бедной Доли.

– Такая у Доли доля! – развлекалась наша остроумица и красавица.

Роман случился между ее вторым и третьим браком, что называется, в период простоя. Милка скучала, денег на курорт не было, и она сидела в свой отпуск на даче, маялась бездельем. Фомин, по пояс голый, видя в окне красавицу соседку, яростно размахивал косой и боролся с сорняками, а еще, видимо, с искушением. Наша Милка точно была искушением. Да еще каким! Тетушка моя, расположив свои роскошные длинные ноги на подоконнике, курила сигареты через перламутровый мундштук и попивала полусладкое «Псоу». Фомина она разглядывала с интересом и без стеснения – последнее ей вообще было вряд ли знакомо.

Тот нервничал и оттирал со лба пот.

Нервничал не один Фомин. Вместе с ним нервничала и бабушка, и мама.

Бабушка гнала Милку от окна, а мама предлагала ей прогуляться в лес или на озеро.

– Только с ним! – усмехалась «позор семьи», не отрывая глаз от Фомина.

Бабушка и мама растерянно переглядывались.

«Прогулялись» Милка с Фоминым на озеро в ту же ночь. Все не спали и караулили Милку – и у нас, и у соседей горел свет на веранде.

Наша красавица явилась под утро: мокрая, пьяненькая и очень довольная. Я услышала звонкий звук пощечины и крик мамы. Милкин смех.

И еще слова:

– За вас, глупых, отдуваюсь! За обеих! Одна – всю жизнь покойнику верность хранила, а другая – пять лет после развода никак не отдышится. Все рыдает по ночам.

Это – про бабушку и маму. Я поняла. И еще поняла и почувствовала, что Милка сказала что-то ужасное. Страшное и невозможное.

Конечно, все всё узнали. Ошалелый Фомин сидел на крыльце и смотрел на окно, из которого торчали бесконечные Милкины ноги. С покосом и сорняками было покончено. Любовники так обнаглели, что даже не особенно скрывались. Фомин – понятно. Потерять от моей тетушки голову было несложно – и не такие зубры горели. А вот Милка… Да, стерва была наша Милка, во все времена. Наплевать ей было и на мать, и на сестру. Что говорить про соседей? Милка развлекалась, и ей не было скучно, а «скука – главный враг человечества».

Милка поправляла здоровье – ее слова, – а Фомин… Он, похоже, подыхал от любви.

Бабушка из дома не выходила, даже собирать клубнику для обожаемой внучки. Мама уехала в Москву – «подальше от этого позора».

Мне было все равно, и я жила своей жизнью. А вот Сонька, моя подружка и соседка, приходить ко мне перестала. Видимо, ее не пускали в это «гнездо разврата». Ну и ладно. Сонька – скучная и занудливая. Мне интересней с Шурочкой и Анюткой. Без Соньки Фоминой мы не грустили.

Милкин отпуск подходил к концу. Бабушка пила валерьянку и не могла дождаться его окончания.

На соседнем участке тоже пахло сердечными каплями, и даже пару раз приезжала «Скорая» – «откачивать Дольку», как сказала соседка Нина Федоровна моей бабушке.

Рано утром у нашего участка раздался шум автомобильного мотора. Милка выскочила с собранной сумкой. В машине сидел ее бывший муж Вилен. Он чмокнул Милку в щеку и кивнул бабушке:

– Привет, Марь Пална! Как драгоценное?

Бабушка захлопнула окно. Вилена она не переносила.

Милка плюхнулась в машину и укатила. Бабушка перекрестилась и одновременно чертыхнулась.

– Избавились, слава те, господи!

Фомин бросился за ворота и закричал:

– Мила! Вернись!

Машина скрылась за поворотом, Милка не обернулась.

Фомин, вдрабадан пьяный, пришел вечером к нам и, уронив буйну голову в ладони, спрашивал одно и то же:

– Как же так, Марья Пална? Как же так? А я уже разводиться надумал!

– Ну и дурак, – припечатала бабушка. – Иди к Изольде, прощение вымаливай. Она простит, не сомневайся! А ты кайся – с кем не бывает! И вали все на эту стерву!

Фомин заплакал.

А на следующий день уехал в город. Бабушка беспокоилась, что он бросится искать ее непутевую дочь. Но – нет. Фомин завербовался на Север. Вернулся через полтора года. Изольда его простила, разумеется. Никто и никогда не попрекнул Фомина ни единым словом: ни жена, ни теща, ни тесть. Маленькая Сонька ничего еще не понимала – папа в командировке, подумаешь!

Помирились соседи через пару лет. Бабушка и мама продолжали здороваться с потерпевшими, они кисло кивали в ответ. После возвращения Фомина ситуация стабилизировалась, и на Сонькин день рождения был принят из рук «злодеев» знаменитый бабушкин лимонный пирог.

Только своей дочери Милке бабушка приезжать на дачу запретила – в ближайшее десятилетие. Да та и не особенно рвалась: ее новый муж был из Абхазии, и отпускной сезон они проводили на берегу Черного моря, в Сухуми, у родственников. Так что Милка не горевала.

Софьино детство и юность прошли без особых потрясений – впрочем, как и у остальных детей, родившихся в начале шестидесятых: сад, школа, музыкалка. Институт – педагогический, по стопам матери. Соня была тихой, послушной и непритязательной. Американских джинсов не требовала, ногти голубым лаком не красила, в подъезде не курила и по дискотекам не моталась.

А вот на четвертом курсе тихоня Соня закрутила роман. С одногруппником из Ижевска. Парень был довольно видный – светлоглазый и темноволосый. Росту огромного, под два метра. Спортсмен. Учился он слабовато и постоянно был под угрозой вылета. Комсомольская ячейка постановила: взять на поруки студента Ильина. Поручили Соне – не как самой ответственной и толковой, а как той, которая не может отказать. Другим девчонкам было не до нерадивого великана. Тоже мне – жених! Койка в общаге и пустота в голове.