Ошибка молодости (сборник) - Метлицкая Мария - Страница 33

Нет, конечно, и в их семье были беды. Десять лет назад погиб младший сын, любимец семьи. Утонул. Огромное горе. Мать до сих пор носит траур. Была операция у свекра, диагноз страшный, оперировали в Париже, слава Аллаху, сейчас все позади. Дочка уехала в Лондон и там сошлась с англичанином. Приняла протестантство, отказалась от веры отцов. Тоже беда. Родители на свадьбу не поехали. Поехал только Самир, да и то – по-тихому. Хотел своими глазами на сестру и ее жениха посмотреть. Спустя пару лет мать с дочкой начали общаться, а вот отец не пожелал. Имя строптивой дочери при нем не произносили.

Зойка очень тосковала по матери. Так, что ревела ночи напролет. Собиралась в Москву. Но то дети заболеют, то свекровь захворает, то праздники, то свадьбы. Не оправдание, конечно, но что-то все время мешало.

Мать присылала веселые письма, не хотела расстраивать дочь: «Все хорошо, здоровье в порядке. Ноги не болят, давление нормальное. Собираюсь на пенсию. Будем с Кларой чаи распивать и в садике прогуливаться».

Ничего про свою тоску Раиса не писала. Счастлива дочка – это главное. А к своим бедам притерпимся, притремся. Нам не привыкать. И Рая, тяжело вздохнув, опять слала веселые письма: «Как ты там, деточка моя? Не обижают в чужой семье? Ладно ли у тебя с мужем? Спокойно ли на душе?»

«Ладно. Спокойно. Не обижают. Все у меня так… Как и во сне не мечталось. Потому что сны такие не снились. Не думала я, что жизнь такая бывает».

«Ну и славно. Ну и дай вам Бог. А я в церковь схожу, помолюсь. И свечку Николаю Угоднику поставлю. И еще попрошу – тихонько так, несмело. Может, даст мне Господь Всемогущий встречу с дочушкой и внучатами? Может, дождусь?»

Зойка полюбила свою новую родину. Приняла ее всей душой. Да и родина тоже приняла Зойку. За что же не полюбить? Зойка обожала жару, теплое, как парное молоко, море. Сочные диковинные фрукты – никак не могла наесться, – острые приправы, сочное терпкое мясо, приторные сладости с орехами, обжигающий ветер, печальную, монотонную музыку. Шумные праздники, нарядные, сверкающие огнями улицы, магазины, полные такой красоты, что перехватывало дыхание. Рынки, шумные, пестрые, с запахом пыли, моря, сочных трав и острых, душистых приправ.

Она видела, как сыты, веселы, спокойны и здоровы ее дети, и вспоминала свое детство – детский сад, спальню на тридцать коек, синие стены, выкрашенные масляной краской, неистребимый запах мочи и хлорки в туалете. Остывший блин манной каши, молоко, покрытое пенкой, которую не разрешали снимать. Тяжелые рейтузы с налипшими комьями снега. Шапку из искусственного серого меха – жаркую и неудобную. Байковое платье в скучную клетку, колготы с вытянутыми после первой стирки коленками. Мороженое по выходным – самая заветная мечта, ничего вкуснее нет на всем белом свете! И еще – банан. Упругий, твердый, с белой, душистой, слегка вяжущей мякотью. И пробовала его всего один раз в жизни – на празднике в школе.

И школу вспоминала, где одни унижения, окрики и тычки. И их с матерью вечную бедность, вечный подсчет копеек. Вечную экономию, вечный страх. Мать тащилась на работу с температурой. Возьмешь больничный – потеряешь в деньгах.

А дальше ресторан. Да, там отъелась, что говорить. Оглянувшись, быстро хватала куски, давилась – чтобы не заметили, не обсмеяли. И как рвалось сердце, что не может принести что-то домой, матери. Потому что нельзя. И еще знала: мать этого в жизни не попробует, устроит скандал и швырнет все ей в лицо.

Зойка смотрела на своих детей – загорелых, здоровых, сытых и нарядных. Она ждала со службы мужа – любимого и родного до спазмов в горле. Зойка уважала его стариков. Да что там уважала – любила. Зойка дружила с его сестрами и братьями, и они были ее семьей, семьей, которая всегда защитит, прикроет, встанет стеной и горой, пожалеет и обласкает. Это теперь была ее семья. Самые близкие люди. Вот только сердце болело за мать. Днем и ночью. Тосковала, ныла душа.

А что делать? В Москву муж отпускать ее не хотел, боялся. Там – перемены, а перемены – всегда страшно. Этой стране он не очень доверял, потому что хорошо знал историю.

Про тоску по матери Зойка ему не говорила. Почему? Чего боялась? Уж не гнева мужа точно. Просто думала – человек сделал счастливой ее жизнь, жизнь ее детей. У нее есть все, чего душа пожелает. Ни в чем отказа ей нет. Но захочет ли муж забрать ее мать насовсем? Захочет ли этого его семья? Захочет ли сама Раиса? И как у нее тут сложится? Как она ко всему привыкнет? Захочет ли быть на правах приживалки и бедной родственницы?

Сложно, все сложно. Зойка страдала, посылала матери веселые письма и, как всегда, надеялась, что все как-нибудь устаканится, рассосется, образуется. И кто-то – как всегда – примет за нее решение. Сама она это делать – увы! – не умела.

Хромого поляка убили ночью в собственной квартире. Тома подошла к дому днем, в обед, и увидела милицейские машины и людей в погонах. Во дворе толпились соседи.

Надвинув на лоб шапку и натянув очки, встала сзади, чтобы послушать разговоры. Соседи жарко обсуждали это происшествие, перебивая друг друга и настаивая на своих версиях. Ясно было одно – Лео задушили, квартиру обчистили.

Тома быстрым шагом пошла со двора. Времени у нее было совсем немного. Она собрала чемодан, деньги, драгоценности, выбежала из подъезда и поймала такси. На Курском вокзале взяла билет на поезд до Орска – это первое, что пришло на ум. Там жила дальняя родственница матери, но искать ее Тома не собиралась. Просто надо было уехать, срочно, в какую-нибудь глушь подальше от Москвы.

В Орске Тома сняла комнату в частном доме. Хозяйке сказала, что сбежала от пьяницы мужа и бесконечных побоев. Устроилась работать телефонисткой на почту и зажила, тихо и незаметно, упросив хозяйку доложить докучливому участковому, что она ее дальняя родственница из Питера, дочка троюродного брата.

Участковый выпил на кухне бутылку беленькой, купленную догадливой Томой, и от новой жилички отстал. Тихая, незаметная, мышь какая-то серая, тощая. Работает, не тунеядка, спиртного не пьет, мужиков не водит. Пусть живет.

Тома прожила в Орске три года. Три года тоски, нищеты, скрипучих полов и мышиного писка за шкафом.

А потом решила – хватит. Наверняка все успокоилось. Все прошло, и все всё забыли. Можно ехать домой. Сколько там осталось молодых годков впереди? Тьфу и обчелся. А жизнь еще надо попытаться устроить. Жизнь у человека одна.

Тома с трудом провернула в замке ключ. Открыла дверь, зашла в квартиру и опустилась на стул. Сидела так до вечера, глазами в одну точку.

Квартира была пустая. Ни люстр, ни ковров, ни мебели, ни посуды. Голые стены, рассохшийся паркет, табуретка на кухне и грязная плита. Не было даже холодильника. Ни-че-го!

Можно было бы сказать – стерильно, если б не грязь, подтеки и спертый запах водки, пыли и тухлятины.

Долго не думала – все понятно. Папаша. Больше некому. Замки не взломаны, просто подобраны ключи. Его почерк. В почтовом ящике увидела письмо от матери. Та сообщала, что освободилась и «нашла свою судьбу» – вольняшку Федора Иваныча, человека хорошего и душевного. Посему жить остается там, в Мордовии. Работать будет в пекарне. Иваныч – руки золотые и человек золотой – строит пятистенок. К зиме, дай бог, заселятся. В планах хозяйство, огород, корова, куры. А «в столицу эту проклятущую» ее теперь и калачом не заманишь. Не город – жерло адское.

Звала в гости. «Хоть и стерва ты, Томка, последняя. Ни письма матери, ни весточки. А как там папаша? Не сдох? От всей души ему этого желаю. От всей своей измученной невзгодами души».

Томка письмо порвала. Поревела с полчаса и принялась за дело. Вызвала слесаря из ЖЭКа, поменяла замки. Нашла маляров и паркетчика. Сдала в ломбард все свои цацки, спасибо Лео. Хватило и на скромный ремонт – главное, чтобы чисто, – и на скромную мебелишку: диван, телевизор из проката (новый не достать), холодильник «Саратов», подержанный, по объявлению из рубрики «Мебель на дачу». И как-то надо было жить дальше.