Расстрелять! - Покровский Александр Михайлович - Страница 39

Тогда наши ему посоветовали: «Давайте так и дадим: Лев пукнул. Прошу разрешения выполнять боевую задачу».

В конце концов, действительно дали что-то такое, из чего было ясно, что, мол, с кишечной непроходимостью справились, пукнули и теперь хотят опять служить Родине, но штаб уперся – в базу!

И помчались мы в базу. Примчались, всплыли, и с буксира к нам на борт начальник штаба прыгнул:

– Кто у вас тут срать не умеет?! – первое, что он нам выдал. Когда он узнал, что старпом, он позеленел, вытащил Льва на мостик и орал там на весь океан, как павиан, а наши ходили по лодке и интересовались, что это там наверху происходит, а им из центрального говорили: «Льва срать учат».

Самец Витенька

Витенька у нас самец. На корабле его называют «Наше застоявшееся мужество». Любой разговор Витенька сведёт к упоительному таинству природы с перекрестным опылением. Рожа у него при этом лоснится, глаза озорничают, руки шалят, а сам он захлебывается так, что кажется: пусти его – будет носиться по газону.

Любимое выражение – «сон не в руку». Спит Витенька только затем, чтобы попасть в руку. Свои сны он потом долго и вкусно рассказывает. Мы с Андрюхой – его соседи по каюте.

Во сне Витенька нервно повизгивает, постанывает, сучит ножками, чешется и тут же умиротворенно замирает с улыбкой на устах сахарных. Все! Сон попал в руку.

– Сплю, – дышит мне в переносицу Витенька, – и вижу, баба ко мне подходит, наклоняется, мягкая такая, тёплая наощупь, очаровашечка.

Каждый день Витенька рассказывает нам про своих баб. Кто к нему и как подходит. Его бабы нас задолбали.

Между нами говоря, на нём крыса ночевала, а ему все мерещилось, что это бабы к нему приходят. Крысы любят на шерсти спать. У нас одеяла верблюжьей шерсти.

Мы с Андрюхой её как увидели, так и замерли, но Витеньку не стали расстраивать. Зачем, если человеку хорошо. Только свет тушим, засыпаем – она появляется, осторожненько влезает уснувшему Вите на грудь и обнюхивает ему лицо.

Витенька, не просыпаясь, делает облегченно «О-ой!» – расплывается в улыбке с выражением «ну, наконец-то», бормочет, сюсюкает – баба к нему пришла.

Крыса сворачивается на одеяле клубочком и спит.

Так долго продолжалось. Витенька спал с крысой, а нам все рассказывал, что к нему бабы ходят, и всем было хорошо.

И тут он её увидел. Как все-таки быстро у человека меняется лицо! И орать человек во всю глотку на одном выдохе может, оказывается, минут двадцать.

Бедная крыса так испугалась со сна, что чуть ума не лишилась: подлетела, ударилась о подволок, сиганула на пол и пропала.

Витенька тоже ударился головой. Даже два раза. Сначала один раз ударился – не помогло, потом сразу второй, чтоб доканать это дело. И в воздухе потом долго-долго носился запах застоявшегося мужества.

Витя тогда страшно переживал, вздрагивал по ночам, неделю молчал и косился, но сегодня в кают-компании, чувствуется, отошёл, сидит и рассказывает о взаимоотношении полов у пернатых. Смотреть на него – одно сплошное удовольствие.

– Помните, раньше было выражение «с глубоким внутренним удовлетворением»? – говорит Витенька, обозревая аудиторию с видом Спинозы недорезанного. – А видел ли кто-нибудь из вас удовлетворение мелкое и поверхностное? Нет? Не видел? А я видел. У птиц. У них удовлетворение мелкое и поверхностное. Но зато оно может продолжаться, между прочим, целый день. То есть мелкое и поверхностное иногда лучше глубокого и внутреннего.

Возьмем, например, кур. У одного моего кореша два петуха было и куча курочек. Там один петух был главный, а второй – вспомогательный.

Главный найдет червячка и курочек собирает. У него пестренькая курочка самая любимая была. А вспомогательный петух все хотел ту пестренькую шандарахнуть, попробовать её хотел, а она его не подпускает и все. Сохраняет верность главному петуху.

Вспомогательный её все подманивал, подкарауливал – ничего не получается. Вот он покопается в земле, найдет червячка, покудахчет, а сам наблюдает; как только пестренькая подойдет поближе, он на неё – прыг и погнал по двору.

Пестренькая бежит от него со всех ног к главному петуху и за него прячется, а вспомогательный пробегает мимо, делает круг и на беленькую курочку, не отдышавшись, с разбегу заскакивает, вроде бы он за ней и гнался. А через пять минут опять пестренькую подкарауливает. Подстережет, погонится, не догонит и опять беленькую с досады охаживает со всего размаха. И так целый день. А беленькая так его любит и клюв ему чистит и перышки.

Да-а, вот жизнь у пернатых! Ведь целый день могут. Зернышко нашел, червячка склевал и «иди сюда, дорогая». А тут каши сожрал на нашем камбузе и полраза не в силах преодолеть.

– Вот жизнь у пернатых, – повторяет Витенька, мечтательно закатив свои зеленые зенки, – клянусь мамой, даже жаль иногда, что ты высшее существо.

Лаперузы мочёные

Начнем с солнца. Оно – померкло! И померкло оно не только потому, что за биологию вида я сражался в полной темноте полярной ночи; оно померкло ещё и потому, что в один прекрасный день к нам ворвался краснорожий мичман из тыла и, заявив, чтоб мы больше в гальюн не ходили, исчез совсем, крикнув напоследок: «Давайте ломайте!!!»

Он пропал так быстро, что мы засомневались: уж не галлюцинация ли он и его рекомендация «не ходить в гальюн»?!

Жили мы в то время на четвертом этаже в казарменном городке. Весь экипаж укатил в отпуск, а меня оставили с личным составом, то есть с матросиками нашими, за всех в ответе.

– Чертовщина какая-то, – подумал я про мичмана и тут же сходил в гальюн, а глядя на меня, сходили в гальюн ещё сорок моих матросов. На всякий случай. Под нами, ниже этажом, помещалась корректорская, там тётки корректировали штурманские карты. Через сутки ко мне влетает начальник этого бляд-приюта и орет, как кастрированный бегемот:

– Вам что?! Не ясно было сказано?! Что в гальюн! Не ходить!

– В чем дело? – спрашиваю я, спокойный, как сто индийских йогов.

– Нас топит! – делает он много резких движений.

– Вас?

– Нас, нас!

– И что, хорошо топит?

– Во! – говорит он и делает себе харакири по шее.

– А при чем здесь мы? Ну и тоните… без замечаний…

– Ы-ы!!! – рычит он. – Вы ходите в гальюн, а нас топит! Прекратите!

– Что прекратить?

– Прекратите ходить в гальюн!!!

– А куда ходить?

– Куда хотите! Хоть в сопки!

– А вы там были?

– Где?!

– В сопках в минус тридцать?

– Пе-ре-с-та-нь-те из-де-ва-ть-ся! У на-с у-же столы пла-ва-ют!!!

– Ну-у-у… – сказал я протяжно, травмируя скулы, – и чем же я могу помочь… столам?..

– А-а-а!!! – сказал он и умчался, лягаясь, безумный.

«Бешеный», – подумал я и сходил в гальюн, а за мной сходили, подумав, ещё сорок моих матросов. На всякий случай. Может, завтра запретят… по всей стране… кто его знает?..

Назавтра явилась целая банда. Впереди бежал начальник корректорской – той самой, что временно превращена в ватерклозет, и орал, что я – Али-Баба и вот они, мои сорок разбойников. Это он мне – подводнику флота Её Величества?!

– Ну ты, – сказал я этому завсклада остервенелости, – распеленованная мумия Тутанхамона! Берегите свои яйца, курочка-ряба!

Нас разняли, и мне объяснили, что в гальюн ходить нельзя, что топит, что нужно поставить матроса, чтоб он непрерывно ломал колено унитаза («Что ломал?» – «Колено! Ко-ле-но!» – «Об чего ломал? об колено?»), «ломами ломал, ломами, и не делайте умное лицо! и чтоб в гальюн никто не ходил! Это приказание. Командующего!»

– А куда ходить?

– Никуда! Это приказ командующего.

– Ну… раз командующего-о…

Я построил всех и объявил, что командующий с сегодняшнего дня запретил нам ходить в гальюн.

– А куда ходить? – спросили из строя.

– Никуда, – ответил я.

– А-га, – сказали из строя и улыбнулись, – ну, есть!..

А потом мы поставили матроса, чтоб непрерывно ломал, и срочно сходили все как один сорок один в гальюн, про запас.