Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

За это можно все отдать

Тушнова Вероника

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

За это можно все отдать - Тушнова Вероника - Страница 9

Изменить размер шрифта:

Мне с каждым днем милее ты,

все тверже взгляд, все звонче лепет,

как будто новые черты

рука невидимая лепит…

Из цикла

«Стихи о дочери»

Наташе

Душная, безлунная

наступила ночь.

Все о сыне думала,

а сказали: «Дочь».

Хорошо мечтается

в белизне палат…

Голубые лампочки

у дверей горят.

Ветер стукнул форточкой,

кисею струя.

Здравствуй, милый сверточек,

доченька моя!

Все такое синее,

на столе – цветы.

Думала о сыне я,

а родилась – ты.

Ты прости, непрошеный

ежик сонный мой.

Я тебя, хорошую,

отвезу домой.

Для тебя на коврике

вышита коза,

у тебя, наверное,

синие глаза…

Ну… а если серые —

маме все равно.

…………………

Утро твое первое

смотрится в окно.

III

Ты счета не ведешь годам,

встречая только третье лето.

Твоих мгновений череда

туманом солнечным одета.

Уколы маленьких обид

тебя еще не могут ранить,

и огорчений не хранит

твоя ребяческая память.

И, милой резвости полна, —

как знать ребенку тяжесть ноши? —

ты слово новое – «война» —

лепечешь, хлопая в ладоши.

Вагон бросало и качало.

Молчали все. А вечер гас.

И каждый знал: еще начало,

еще неясный первый час.

Казалось мне: за далью алой

гремят грядущие бои…

Но как бессильно я сжимала

ручонки пыльные твои!

А после ночь. Без искры света

свершался необычный путь.

Скажи, ответь – ты помнишь это?

И если помнишь – позабудь.

Живи, цветам и песням рада,

смеясь, горюя и любя,

а помнить этого не надо:

я буду помнить за тебя.

Тревога. Грусть. Приходит почтальон —

ни весточки о милом человеке…

А городок метелью занесен

до самых крыш. И, кажется, навеки.

Наш новый дом в сугробах под горой,

к нему бежит петлистая дорожка,

в нем есть окно за ледяной корой,

печурка есть, горячая картошка.

Есть девочка. Зеленые глаза,

лукавый рот и бантик цвета мака.

Есть девочка. При ней нельзя заплакать,

при ней нельзя о горьком рассказать.

Она поймет. С недетской теплотой

ладошки мягкие ко мне на плечи лягут…

Нельзя при ней, при маленькой такой, —

ей рано знать печаль житейских тягот.

Я напишу ей буквы на листе,

я нарисую зайчика в тетради.

Я засмеюсь – ее улыбки ради.

Я буду плакать после, в темноте…

VII

А круг все ширится. В него вовлечены

природа, люди, города и войны.

Теперь ей книжки пестрые нужны,

упав, она не говорит, что больно.

Не любит слово скучное «нельзя»,

все льнет ко мне, работать мне мешая.

Как выросла! Совсем, совсем большая,

мы с ней теперь хорошие друзья.

Она со мною слушает салюты,

передвигает красные флажки

и, Прут найдя на карте в полминуты,

обводит пальцем ниточку реки.

Понятлива, пытлива и упряма.

На многое ответы ей нужны.

Она меня спросила как-то: «Мама,

а было так, что не было войны?»

Да. Было так. И будет, будет снова.

Как хорошо тогда нам станет жить!

Ты первое услышанное слово

еще успеешь в жизни позабыть.

На этюдах. 1935 год.

Салют

Мы час назад не думали о смерти.

Мы только что узнали: он убит.

В измятом, наспех порванном конверте

на стуле извещение лежит.

Мы плакали. Потом молчали обе.

Хлестало в стекла дождиком косым…

По-взрослому нахмурив круглый лобик,

притих ее четырехлетний сын.

Потом стемнело. И внезапно, круто

ракетами врезаясь в вышину,

волна артиллерийского салюта

тяжелую качнула тишину.

Мне показалось, будет очень трудно

сквозь эту боль и слезы видеть ей

цветенье желтых, красных, изумрудных

над городом ликующих огней.

Но только я хотела синей шторой

закрыть огни и море светлых крыш,

мне женщина промолвила с укором:

«Зачем? Пускай любуется малыш».

И, помолчав, добавила устало,

почти уйдя в густеющую тьму:

«…Мне это все еще дороже стало —

ведь это будто памятник ему».

Беженец

Он из теплушки на траву горячую

по-стариковски спрыгнул тяжело.

В косых лучах столбы вдали маячили,

и все в степи жужжало и цвело.

Внезапная прохлада наплывала,

вода журчала в чаще ивняка,

и эту воду пили у привала

и брали в чайник вместо кипятка.

Старик лежал, глазами безучастными

следя за колыханьем колоска.

Десятками травинок опоясанный,

зеленый мир качался у виска.

Июльский воздух, раскаленный, зримый,

над степью тек. Старик лежал на дне.

Все, не касаясь, проходило мимо.

Он жил все там – в своем последнем дне.

Такое же вот солнце заходящее,

бормочущего сада забытье,

мычанье стада и в кустах блестящее

днестровское тяжелое литье.

От памяти нам никуда не деться,

не выжечь в мыслях прошлого огнем,

но если лучше в прошлое вглядеться,

увидеть можно будущее в нем.