Пой вместе с ветром - Линдхольм Мэган - Страница 5

Одна…

2

Ветер донес до слуха Ки смех, потом обрывки старой, с детства памятной песни, и ее губы тронула невольная улыбка. Серые тяжеловозы Сигурд и Сигмунд, и те навострили уши и принялись побыстрее переставлять могучие медлительные копыта. Они знали, что впереди ждал яркий костер, прохладная вода и лужайка с зеленой свежей травой. Еще там будут другие фургоны, множество детей, чьи маленькие руки так славно гладят и похлопывают по бокам, и, конечно, кони, выпряженные на ночь. Ки сразу заметила, как оживились ее любимцы, и ощутила это, будто невнятный попрек. Нет, в эту ночь Сигурд и Сигмунд не вкатят ее фургон в круг повозок ромни. Сколько времени минует, прежде чем она вновь решится въехать в их многолюдный лагерь и присоединиться к шумному веселью, сопровождавшему вечернюю пирушку?.. Может, вообще никогда. Слишком много призраков ехало вместе с нею в фургоне, вглядываясь сквозь ветви в мерцание костров за деревьями…

Ки достигла места, где от большака отделялась узенькая дорожка со следами колес. Дорожка вела по усеянной пнями просеке. Хорошее место, где заночевавших ромни никто не потревожит до самого утра. Серые замедлили шаг и попытались свернуть. Ки дернула вожжи, не давая упряжке сбиться с избранного ею пути. Она старалась не слушать дружелюбного ржания, которым пасшиеся кони приветствовали ее упряжку. Голоса ромни, сидевших вокруг костров, сделались громче: кочевой народ понял, что мимо проехал фургон. Кто-нибудь обязательно спросит: «Кто это был?», и ему расскажут – полушепотом. Вот так. Если она и дальше будет держаться особняком, она, пожалуй, превратится в легенду. Ки, одинокая возчица с полным фургоном привидений. Она невесело улыбнулась. Ки, избравшая одиночество и тем поправшая обычай народа, который принял ее как свою…

С того дня, когда она сделала свой выбор, минуло уже два года. Дети, которые учились теперь говорить, были тогда едва заметными бугорками под фартуками у своих матерей.

Ки шаталась и едва не падала с сиденья, когда Сигурд и Сигмунд втащили фургон в круг света, в круг выстроившихся повозок…

Большой Оскар примчался бегом и подхватил начавшую падать Ки. Риффа приняла у него ее легкое тело и уложила на мягкие шкуры у костерка. Многоопытным движением она дернула и повернула больную руку Ки, вправляя плечо. Ки вздрогнула, но рука начала слушаться. Риффа укрепила тряпочную повязку и принесла Ки горячего, пряного чаю, заправленного целебными зельями. Ки бессильно лежала на меховых одеялах, следя глазами за тем, как рослые, крепкие мужчины-ромни распрягают ее тяжеловозов и уводят их прочь. Дети сновали кругом, по мере сил стараясь помочь взрослым: одни натаскали воды в опустошенные бочонки, другие вытащили из кабинки постель Ки и разложили ее на траве. Потом Ки уснула и проспала до самого утра. Весь следующий день она ничего не делала, только наблюдала за женщинами – полными, крупными, разодетыми в яркие цветные юбки и просторные, не стеснявшие движений рубахи. Темноголовые большеглазые дети в изорванных одежонках бегали туда и сюда, играли, смеялись и верещали.

Ки повидала немало народов, но среди ромни она более чем где-либо чувствовала себя дома…

В лагере было семь повозок и порядочная толпа людей. Женщины-ромни были рослыми, темноволосыми и полногрудыми. Их красота и могучая стать перекликалась, по мнению Ки, с великолепием их упряжных лошадей – рослых, тяжеловесных, с густыми длинными гривами и коротко подстриженными хвостами. Мужчины были вполне под стать своим подругам; возраст разве только добавлял им кряжистости – старики были несокрушимы, словно узловатые пни. А дети – дети играли в старые, как мир, детские игры, резвясь на мягком мху под деревьями. Люди ходили между фургонами. Кто-то раскладывал постели проветриваться на траве, кто-то пек лепешки на плоских камнях в жару углей. Вот на просеку вышла из леса молодая пара: с пояса женщины свешивалась целая связка жирных, только что пойманных кроликов, а мужчина нес корзину диких слив, собранных в лесу. Ладони Оскара были перепачканы клейкой черной мазью, которой он пользовал треснувшее копыто коня. Риффа тоже знай хлопотала: пропитывала маслом сбрую, кормила грудью меньшого, латала протершееся одеяло… и при этом ни на шаг не отходила от Ки. Она приносила ей чай и еду, не дожидаясь, пока та попросит, и то и дело смазывала приятно холодившей мазью рваные раны у нее на лице. Ки ни о чем не расспрашивали. Экая невидаль: муж и дети подевались неизвестно куда, а женщину точно злые собаки кусали. Ромни не любили растравлять раны – ни себе, ни другим. Этот народ поколениями привык к тому, что времена тяжелы и легче не делаются. Лучшим лекарством от всех бед они почитали молчание.

Мало-помалу сгустилась новая ночь, и на просеке ярче расцвели огненные цветы. Тени деревьев превратились в плотные стены бархатной тьмы, окружавшие просторный зал, крышей которому служило усыпанное звездами небо. В ночном воздухе разлилось тепло и удивительный, физически ощутимый покой. Дети заползли спать под уютные одеяла возле костров. А взрослые начали собираться к костру Риффы и Оскара. Каждый принес с собой по нескольку поленьев; их подбрасывали и подбрасывали в огонь, пока его жар из приятного не сделался нестерпимым. Ки сидела чуть в стороне от всех, накинув на плечи одно из своих меховых одеял. Рука налилась тупой болью и глухо ныла. Когда Ки моргала или открывала рот, на лице натягивались засохшие струпья. Но боль тела мало что значила по сравнению с пустотой в душе и сознанием того, что ее незадавшаяся жизнь нынче ночью должна была перемениться в очередной раз – и опять к худшему.

Никто не сказал ей ни единого слова. Ки знала обычай, исполнения которого они от нее ожидали. Ей полагалось пойти к своему фургону и вынести все, что принадлежало Свену и детям. Скорбящие не должны хранить у себя имущество мертвых. Их надо раздать друзьям, освобождая души ушедших от всего, что окружало их на земле. А то, что для Ки слишком много значило, что она не сможет отдать – она подарит огню. Когда же в повозке останется только принадлежащее самой Ки, женщины расплетут ей волосы. Они распутают узелки и косички, означавшие траур, в знак того, что время скорби миновало. И в дальнейшем будут как можно реже поминать ее мертвых, дабы не тревожить их души в том мире, куда они унеслись…

Ки молча смотрела на языки пламени, тянувшиеся к небу. Кипящие клочья огня отрывались, взлетали и гасли высоко над костром. Ки не шевелилась. Ромни ждали…

Риффа первой набралась мужества и обратилась к Ки.

– Пора, сестра, – твердо проговорила она. – Ты знаешь, как тебе следует поступить. Когда уходил твой батюшка, Аэтан, ты ведь не колеблясь сделала все, что положено. Вставай, Ки. Пора! Пора оставить скорбь в прошлом!..

Ки выдохнула только одно слово:

– Нет.

Потом она поднялась на ноги и встала рядом с Риффой, лицом к другим ромни, ожидавшим возле костра. Забытое одеяло свалилось с ее плеч, и ночной холод разбередил раненое плечо, заставив его отозваться новой болью. Ки заговорила, ощущая при каждом движении, как натягиваются на лице подсохшие порезы.

– Нет, – повторила она громко и четко, так что слышали все. – Я еще не готова сделать это, друзья… Я еще не могу отдать прошлому свою скорбь. Да, я чту ваши обычаи… они ведь стали и моими… с самого детства, с тех пор как со многими из вас мы вместе играли… Но и к сердцу своему я не могу не прислушаться. И я… я пока не готова с ними проститься. Я не готова…

Множество темных глаз смотрело на нее спокойно и прямо. Ки знала: никто не станет попрекать ее, не закричит, не рассердится. Они лишь пожалеют ее, и то про себя. Они тихо поговорят между собою, удрученные тем, что она так упорствовала в своем горе, не желая отрешиться от смертей, постигших ее семью. Самой Ки они ничего не скажут. Не выдадут себя ни словом, ни жестом. Она всего лишь станет среди них человеком-призраком, человеком-не-как-все, добровольной изгнанницей. Никто из них больше не сможет иметь с нею дела, чтобы ее тоска по умершим не перекинулась и на их семьи. Ки знала, что они станут о ней говорить. «На двух коней разом не сядешь». Она должна сделать выбор – либо мертвые, либо живые…