Торжество метафизики - Лимонов Эдуард Вениаминович - Страница 38

— Я и не думал, что он мной занимается, — сказал он. — Сам Хозяин? — На мое сообщение, что нам с ним предстоит экскурсионный визит в столовую, он хитро улыбнулся. — Это он в тебя пропаганду пытается вкачать. Точно ты не видел, как здесь дела обстоят. Ну, сходим, наше дело такое. Прикажут, пойдем.

Приказали довольно быстро. На следующее же утро Антон вынул меня из пищёвки, где я счастливо глотал чаище с моими хлебниками.

— Пойдем, Эдуард, на экскурсию!

Было довольно странно оказаться в пустой столовой в неурочный час. Пришел завхоз столовой, такой нажратый и накачанный, что, казалось, вот-вот лопнет. Срок его 14 лет, из них он отсидел уже 11 лет. Завхоз выдал нам хрустяще-белые халаты, очевидно, предназначенные для членов международных организаций, которых следует обмануть, и мы углубились во внутренности столовой. Там было опрятно, рабский труд дешев, этим меня не удивишь. Завхоз произносил цифры калорий и килокалорий, а когда я его спросил, почему же так мало сахару в чуть подслащенном чае один раз в день, он стал утверждать, что нам дают нормальную норму. Больше я ни о чем его не спрашивал. Ходил от хлебомешалок к печам и котлам, изображая из себя легковерного идиота. Сравнимого с иностранцем из ОБСЕ или другой голубоглазой организации.

— На кой мне все это показывали? — спросил я Антона, когда мы шли в отряд. — Что, Хозяин меня за малоумного держит?

— А что, разве плохую столовку сделали? — спросил Антон.

— Но еда ведь безвитаминная, без жиров, чего ж у всех щеки ввалились, если так хорошо.

— Хозяин думает: а вдруг ты идиот и, выйдя на волю, напишешь, как здесь хорошо об осужденных пекутся. На всякий случай. Ну не напишешь, так и не надо. Что он потерял? Ничего.

Мы вошли в отряд и разошлись.

XXXIV

— Тебе бы нужно приготовиться к освобождению, Эдуард. Вещи на складе получить. Погладить там что, выбрать, что надеть, — сказал Юрка.

— Ты же знаешь, Юра, прокурор Шип написал протест, — отвечал я нехотя. — Глупо я буду выглядеть, Юра, если начищенный сяду ждать, а в понедельник меня не отпустят. Пойду уж, если отпустят, в чем выпустят, в том и пойду. Да хоть в лагерных шмотках.

— Тебе же, Эдуард, Хозяин дал понять, что протест Шипа областная прокуратура не поддержит, даже если он его подаст. А это значит, что пойдешь ты в понедельник к своим партийцам. И что ты выйдешь как пугало с огорода, там же тебя журналисты будут ждать. Давай иди с Антоном на склад, получай свои вещи, посмотрим, что у тебя там, а если нужно, обменяешься с кем-то.

То же самое сказал и Антон. В пятницу мы пошли на склад. Он помещался в деревянной избушке сразу за баней. Там заведовал мордатый рыжий молодой зэчара — какой-то дружбан Антона. Они позубоскалили некоторое время, посмеялись, и мордатый, пройдя по известным только ему лабиринтам деревянной избушки, извлек довольно точно мою запыленную синюю сумку. В 1980-м я увез эту сумку из дома мультимиллионера Питера Спрэга в Нью-Йорке. Она прожила со мной 14 лет в Париже, с нею я ездил на войны, отсидела она в трех тюрьмах, и вот теперь мне с нею судьбою было дано выходить из колонии. Я давно, еще до посадки в тюрьму решил, что сумка эта приносит мне счастье. Я отдал рыжему зэчаре квитанцию, взял сумку, и мы пошли с Антоном по Via Dolorosa домой, в отряд. Там к нам присоединился Карлаш, и мы прошли в завхозовскую, где я стал выдергивать свои вещи одну за другой и демонстрировать моим товарищам.

Их внимание остановилось лишь на рубашке белой и пиджаке черном, точнее сером, в мелкую косую линию. Этот пиджак был у меня в сумке в момент моего ареста, брюки затерялись в хаосе обыска в алтайских горах, а пиджак участвовал в судебном процессе все десять месяцев. В нем я выслушал требование прокурора дать мне четырнадцать лет строгого режима, в нем я выслушал приговор. И вот теперь, кажется, пойду в нем через дверь на волю. Серые джинсы также прошли через процесс. Других все равно не было.

И Юрка, и Антон явно наслаждались участием в организации моего освобождения. Если сам не выходишь еще, то хотя бы вот поучаствуешь таким образом. Антон принес щетку и тщательно, с водой почистил на мне пиджак. Затем они заставили меня надеть попеременно то черную, то белую рубашку. От идеи надеть белую я быстро отказался. Вид у меня, лицо загорелое до степени сапога, истощенное лагерным аскетизмом, никак не вязалось с нежной белой рубашкой, потому выглядел я как фермер-колхозник, принарядившийся в праздничный день.

— Одень белую, Эдуард, — попытался настоять Антон. — Черная облезлая какая-то.

— Какая есть, Антон, я же из лагеря выхожу, не из ресторана.

— Надо выглядеть прилично, Эдуард, — сказал Юрка. — Ты же известный писатель.

— Тут нет писателей, — заявил я несколько, впрочем, демагогически, — здесь есть осужденные.

— После вечерней поверки погладишь пиджак и рубашки, Эдуард. Обе. — Этим Антон поставил точку в наших пререканиях. В конце концов, он был завхоз, а мы с Юркой так себе, я даже и не активист. — А сейчас постирайте рубашки.

После вечерней поверки Антон обязал Ляпу дать мне новый особый какой-то утюг, в него заливалась вода, и у него было два режима работы: паровой и еще один, когда из носка утюга брызгала вода. Утюг этот берегли, и использовали его только активисты. Иногда к Антону приходили эспэдэшники — козлы — и просили этот утюг, им нужно было поддерживать стрелки на брюках, потому им нужен был пар. Видя, как я мучаюсь с тряпкой над пиджаком, Юрка отобрал у меня утюг и закончил процесс глажки, отпарив рукава и спину пиджака. Потом он принес самую лучшую железную вешалку из комнаты завхоза, и мы водрузили на нее пиджак. Наши зэки с любопытством наблюдали за процессом. Далее я вышел в локалку и принес оттуда подсохшие рубашки, и белую, и черную, мы с Юркой выстирали их ранее. И мы выгладили рубашки.

Я подумал, что, если в понедельник этот кусок прокурора подаст свой протест и его копию оприходуют в колонии, каким же идиотом я буду выглядеть. Утешала меня лишь мысль о том, что этот треклятый протест от меня не зависит.

К самому вечеру Вася Оглы посадил меня в углу напротив умывальников и стал стричь. Дело в том, что, как в армии, накануне освобождения каждый осужденный отращивает себе волосы. Ну дело не идет о чубе каком-то, хотя бы чтобы волосы над лбом были длиннее волос на иных частях головы. Что Вася Оглы и стал делать на моей голове тупыми ножницами, взяв их под расписку у дежурного по пищёвке. Еще он использовал расческу. У зэков, как у китайцев, времени много, потому они выучиваются совершать самые странные операции вручную. Так вот и Вася выучился стричь тупыми ножницами едва заросшие волосами куполы зэковских голов. Стриг он меня длительное время. Во время стрижки Вася приплясывал вокруг меня и ворчал:

— Ну, Эдик, домой пойдешь, невыгодно им тебя здесь держать. Невыгодно. Одно неудобство.

— Да я не знаю, Вася, что у них на уме. До сих пор ясности нет по поводу протеста прокурора. Он же может и сегодня, и в понедельник утром свой протест сдать.

— Это точно, Эдик, — согласился Вася. — Это они тебя мучают, чтоб жизнь медом не казалась, чтоб и в последний момент ты еще дергался: отпустят, не отпустят. Это такой вид мучений. А к понедельнику ты вообще изведешься, сам не свой будешь бродить.

— Да я не очень переживаю. Приговором я доволен. По трем статьям оправдали. Я бы срок отсидел.

— Ну да, не переживаешь, это ты мне не говори. Все переживают. Мне бы сейчас сказали «Вася, тебя в понедельник выпустим…», я бы так еще задергался… Все. Порядок. Посмотри на себя.

Я подошел к зеркалу и увидел себя. Результат был блестящий. Вася приплюснул мою башку с боков, и физиономия моя теперь выглядела интеллектуально удлиненной. Точнее, начала, начинала выглядеть.

— Спасибо огромное, Вася.

— Спасибом не отделаешься. Давай мой голову.

Васю по УДО никто отпускать не спешит. Хотя две трети своего срока он отсидел, однако то ли он что-то натворил в 33-й колонии, где содержался до прибытия в 13-ю, не то просто потому, что у него нет адвоката, никто и не заикается о его УДО. Он как бы не существует для администрации, офицеры смотрят сквозь него. На промку работать он не ходит, от него ничего не требуют, но и не отпускают.