Будущее - Глуховский Дмитрий Алексеевич - Страница 50

— Зато это наше дело! — встревает Эл. — Что это за место, Ян?

— Заткнись, — предупреждаю я его.

— Отбой, ребята! — решает он. — Пока я сам не получу подтверждение этого задания...

— Там нет никакого гриппа! — ору я. — Они нашли лекарство от акса!

— Бред сумасшедшего, — спокойно возражает она. — Вы прекрасно знаете, что в таких условиях это невозможно. Отдайте мне этот ваш...

Зз...

Беатрис отлетает на пол, дергается.

— Нет! Нет! — Дряхлый щеголь ковыляет к ней, растопыривает пальцы, расставляет руки. — Нет, нет, нет! Любимая, они...

— Лю-би-мая?! — гогочет кто-то голосом Бернара. — Старик, да куда тебе уже?!

— Упаковывай ее! — приказываю я.

Но никто не слушается меня, все, разинув рты, вперились в Эла.

Макаронный занавес приподнимается, и внутрь вползает занудный гном с пятнистой плешью — тот самый, что решил читать нам нотации о стеклянных игрушках.

— Все в порядке, Беатрис? — скрипит он. — Мы тут! Если что... Беатрис?!

— Убрать его!

— Они убили! Убили Беатрис! — воет плешивый.

За резиновой портьерой вяло суетятся тени: переполох на кладбище. Внутрь суются подагрически скрюченные пальцы, трясучие колени, шаркающие ступни, синюшные вены, дрожащие подбородки... У Беатрис Фукуямы не могло быть защитников более жалких и более бесполезных.

Но мой отряд, напуганный блефом старой ведьмы, словно обратился в соляные столбы. Надо их расколдовать.

И, подскочив к полке с колбами, я сметаю все на пол. Они валятся одна за другой, как домино, летят вниз и взрываются хрустальными брызгами, как брошенные на камень куски льда.

— Не делайте... Не делайте... — Крашеный ведьмин ухажер пучит глаза, мотает головой. — Умоляю, не...

— Я сказал вам, это не опасно! — рычу я на своих. — Выполнять! Выполнять!!! Старикан начинает расстегивать пуговицы на вороте своей рубашки, потом бросает это дело, берется за сердце, мычит что-то и сползает на пол.

— Что они разбили? — спрашивает у него гном. — Эдвард, что это?! Эдварду плохо!

Эл стоит, рассматривая разбившиеся сосуды, вытекшую из них бесцветную жидкость. Остальные глядят ему в рот; слишком долго он был нашим командиром.

— Вик! Виктор! Двести Двадцатый! Назначаю правой рукой! Эл, сдаешь полномочия!

— Сука ты! — отвечает он мне. — Как так выходит, что одни верой и правдой служат, шкурой рискуют, выкладываются по полной, и их задвигают, а другие хер знает чем занимаются, и нате — звеньевой?! А?! Никакой ты не звеньевой, понял?!

— Трибунал тебя ждет, паскуда! — кричу я ему.

Эл контуженно прислушивается к моим словам. Остальные не шевелятся. Я рыщу взглядом по темным пустым глазницам. Где вы все?!

«Давай, Двести Двадцатый! Мы с тобой из одной грязи слеплены! Ты создал меня, я создал тебя!» — кричу я ему молча. И Двести Двадцатый слышит меня.

Один из Аполлонов отдает мне честь — заторможенно, неуверенно.

Но потом заваливает на пол целый стеллаж с пробирками — они из небьющегося материала — и принимается топтать их каблуками. Остальные тоже начинают шевелиться, словно проснувшись. Рушатся принтеры, искрят компьютеры, бьются колбы и контейнеры.

Трясущиеся работники игрушечного цеха все лезут внутрь — им не страшно подцепить шанхайский грипп, но это еще не значит, что Беатрис солгала. Старость — болезнь куда мучительная. Не за избавлением ли они стремятся?

— Беатрис! Беатрис! Они пришли за Беатрис!

— Убрать их! Вышвырнуть отсюда! И за дело!

Наконец начинается погром. Ходячих мертвецов оприходуют шокерами, тащат за ноги по полу — головы болтаются, подскакивают, — вываливают наружу. Не знаю, как они выдержат разряд; наши сердца — резиновые, их — тряпичные, могут порваться. Но поздно уже переигрывать партию.

Крашеный старик сучит ногами по полу и замирает. Когда я наклоняюсь к нему, он уже не дышит. Я вцепляюсь ему в запястье, надеясь выловить под черепашьей кожей утопленную в холодном мясе пульсирующую жилку. Хлещу по щекам — но нет, он мертв, синеет. Наверное, сердце. Как с этим быть? Он не должен был умереть!

— Вставай! Вставай, развалюха!

Но ему конец — а я бессилен, когда нужно воскрешать людей. Фред из разноцветного мешка пытался мне это объяснить, но я все никак не хочу поверить.

— Сволочь! Сдох, сволочь!

Во всей этой суете Беатрис просыпается и садится на полу, моргает, а потом ползет куда-то, упрямая старуха. Мимо беснующихся масок, мимо бесстрастного и безразличного к нашему шабашу человека-растения во вьюнках катетеров и проводов — куда? Но нет времени ею заниматься сейчас — да и далеко ли она сбежит после удара шокером?

И пока мы курочим все их барахло, она добирается до прозрачной камеры в конце помещения, забивается в нее, шепчет что-то — и вход в камеру запечатывается, а она, приходя в себя, смотрит на нас оттуда, смотрит, смотрит... Без слез, без криков, оцепенело.

Виктор запаливает свой огнемет, плавит им переломанную технику, размолотое оборудование. Другие, хмельные адреналином и озверением, повторяют за ним.

— Выходите! — Я стучу в стекло аквариума с Беатрис Фукуямой. Она качает головой.

— Вы сгорите тут заживо!

— Что с Эдвардом? — Она пытается высмотреть сквозь мою спину, как там посиневший очкарик.

Ее голос мне слышно прекрасно: внутри, наверное, установлены микрофоны.

— Не знаю. Выходите, кто-то должен его осмотреть.

— Вы врете мне. Он умер.

Она нужна мне живой. Беатрис Фукуяма 1Е, руководитель группы, нобелевский лауреат и преступница, нужна мне живой. Это ровно половина моего задания, наконец того самого задания, в правильности и осмысленности которого я не сомневаюсь ничуть.

— Я подожду. Подожду полчаса, пока подействует вирус.

— Теперь мы квиты, — говорю я ей. — Ложь за ложь. Никакого гриппа в пробирках ведь не было, так?

Беатрис молчит. Огонь ползет по груде обломков, забирается на нее с краев, медленно обволакивает, готовясь переваривать. Я его не боюсь: это огонь очистительный.

— Айда! — хлопает меня по плечу Виктор. — Мы отключили пожарную сигнализацию, надо валить!

Рядом с ним торчит этот худосочный пацан, херовый эрзац моего Базиля.

— Я не могу. У меня был приказ взять ее живой.

— Пора! — настаивает он. — Огонь уже на их долбаные игрушки перекинулся... Сейчас весь квартал выгорит!

Беатрис отворачивается, садится на пол, словно все происходящее ее не касается.

— Уходите, — решаю я. — Заберите инвалида и уходите. Ты за старшего, Вик. Я вытащу ее и присоединюсь позже. Эта штука должна как-то открываться...

— Да брось ты ее! — Виктор кутается в капюшон, кашляет.

— Я все сказал. Давай!

— Ты двинулся, Семьсот Семнадцать?! Я не для того своей шкурой рисковал, чтобы ты тут... — Он разворачивается и пропадает.

Мебель, аппаратура, искусственные растения заражаются огнем. Горький туман застит глаза.

— Я выйду! Выйду! — кричу я остальным. — А вы — бегите! Ну?! Приказываю! И они отступают спиной — медленно. Утаскивают труп дряхлого пижона в очках, выкатывают безгласного паралитика, живого или мертвого.

Только малолетка-шпаненок приклеился к полу и глазеет на меня, будто оглох.

— Ты тоже! Давай! — Я толкаю его в плечо.

— Я не могу вас оставить. Нельзя бросать звеньевого! — Надрывно перхая, он упирается, будто врос в это чертово место.

— Давай!!! — Толкаю его сильней. — Проваливай отсюда!

Он мотает головой, и тогда я вминаю его белую скулу боковым ударом. Бью и думаю: зря его ненавижу. Те, кого я знал двадцать пять лет, уже сбежали, а этот стоит.

Поднявшись с пола, он бурчит что-то, но я наддаю ему еще по костлявой заднице бутсой, и он наконец уползает.

Пусть лучше живет. Он ведь не виноват, что им заменили Базиля. Это моя вина.

Мы с Беатрис остаемся вдвоем.

— Вам ничего не угрожает! Мы только доставим вас в министерство! Слышите меня? Вам нечего бояться!

Делает вид, что не слышит.

— Клянусь вам, ваша жизнь вне опасности! У меня по вашему поводу особое распоряжение...