Американские каникулы - Лимонов Эдуард Вениаминович - Страница 79

– И я хочу позвонить! – вскричала Давидов, узнав о том, что мне позволили позвонить в издательство. – Я должна позвонить моему мальчику и моему адвокату!

Эжен застучал в дверь, требуя внимания. После переговоров с недовольным полицейским Давидов увели.

Вернулась она нескоро, но заметно повеселевшая.

– Есть надежда, что мы сможем выбраться отсюда, избежав суда. Адвоката не оказалось в бюро, и мне в голову пришла прекрасная идея. Я позвонила приятелю Франсуа, моего покойного мужа. Он комиссар полиции и тоже пьед-нуар[94]. Он сказал, что приедет говорить с нашим комиссаром…

– Когда? – Эжен возобновил ломание рук. – Жрать хочется.

– Сказал, что выезжает.

Ракового больного увели. Я смог опуститься на пол и принял ту же позу, в какой находился до вызова на допрос.

– Странный ты, Эдуард… – сказала Давидов, примостившись в нише окна. – Почему ты молчишь? Ты что, их боишься?

– Да, – сказал я. – Я им не доверяю. И я их боюсь. И что я должен по-твоему делать? Биться головой о стенку?

– Но ты не проявляешь эмоций, Эдуард, – осторожно заметил Эжен. – Нужно выбираться отсюда. Нельзя вести себя пассивно. Ты сказал им, что ты писатель, что у тебя как раз сейчас вышла книга?

– Что писатель – сказал. Что вышла книга – нет. Спросят – скажу. Я не хочу выглядеть как глупый хвастун.

– Нужно было сразу же заявить: «Я – писатель! Если вы сейчас же не выпустите нас, я устрою скандал во всех газетах!» – Давидов стукнула себя по колену кулаком.

– Вот этого-то они и не любят больше всего. Когда их запугивают связями и положением.

– Откуда ты можешь знать французскую полицию! Они боятся паблисити! Если они поймут, что схватили известного писателя, они постараются замять нашу историю. А я им сказала: «Этот парень в белом пальто – известный русский писатель! И если вы не хотите неприятностей – оставьте нас в покое! Выпустите нас!» – Давидов сердито перебросила волосы с правой груди на спину.

– Я буду известным писателем. Но я еще не известный писатель, – твердо сказал я.

И они оставили меня в покое, поняв, что меня не исправишь. В основном, я так понимаю, им было неприятно мое молчаливое спокойствие. Я себе сидел на корточках, как китаец, накурившийся опиума, и старался размышлять о приятных вещах. Они же, прилепившись друг к другу, замерли на некоторое время в нише окна. Но так как беспокойство разрывало их изнутри, они вскочили и стали ругаться.

Около трех часов, в это время у «вольняшек» кончается ленч, или дэжэнэр, явился уже знакомый мне инспектор, увел Давидов и почти мгновенно возвратил. Давидов улыбалась.

– Мой приятель комиссар обедал с нашим комиссаром. Сейчас нам принесут сэндвичи и пиво. Зарегистрируют наши показания и показания бригады бандитов. Бандиты прибудут в четыре. Все утро они, оказывается, отсыпались… Комиссар должен надавить на них, чтобы они сняли обвинения против нас. Я видела свой «фольксваген». Он стоит во дворе. Нам всем очень повезло, вы знаете… В «фольксвагене» две пулевые дыры. Кстати говоря, в задней части автомобиля. Там, где сидел ты, Эдуард…

Давидов продолжала выдачу информации, я же подумал, что если я действительно выйду отсюда через несколько часов, то в ближайшие несколько лет с головы моей не упадет и волос. Мне можно будет преспокойненько расхаживать вблизи всяческих опасностей. Пролетевшие прошлой ночью мимо пули дали мне достаточно долгий и прочный иммунитет от посягательств мадам Судьбы на мою жизнь.

Усталая женщина русского происхождения, в глупой меховой шапке, призналась и мне, и комиссару, что она никогда не слышала о писателе Лимонове. Я скромно сказал, что в декабре вышел мой первый роман, но что она еще услышит обо мне. Комиссар подкатил к себе стол с грубой пишущей машиной и почему-то сам, двумя пальцами, стал выстукивать мои показания, переводимые женщиной в меховой шапке.

– Много ли вы выпили за обедом? – спросил он меня в самом начале.

Я сказал, что лично я, да, выпил много.

– А Эммануэль Давидов? – спросил комиссар.

– Сколько выпила Эммануэль Давидов, мсье комиссар, я не знаю. – сказал я. – Она не моя подружка, я за ней не следил.

Комиссар курил житан за житаном, женщина в меховой шапке курила длинные сигареты, и постепенно предметы в комнате сделались труднорассмотримыми. Я думал о том, что уже где-то видел и комнату, и крепкие руки комиссара с большей, чем это необходимо, силой ударяющие по клавишам. И дама в шапке, с присущим всем дамам этого типа ужасно приличным выражением лица и такими же приличными, старомодными, благонадежными манерами, была мне знакома. Комиссар гнул свою нехитрую линию, пытаясь на всякий случай (все равно ведь полицейское товарищество уже аннулировало наше нехитрое и обыденное преступление) отделить меня от Эммануэль Давидов и Эжена. Только профессиональной привычкой возможно было объяснить в данном случае его бесцельные замечания о том, что Давидов – безответственная, не думающая о своих пассажирах водительница.

Единственное, что отличало комиссара от виденных мною в многочисленных фильмах комиссаров, – под мышкой его не было револьвера в кобуре. Я, рассмотрев его, решил, что он симпатяга. Крупные черты лица выражали уверенность, крепкость и надежность. Может быть, благодаря чертам лица он и выслужился в комиссары. Движения его были целенаправленными и определенными. Лысину его я отнес к категории сильных. Лысины, как я давно заметил, бывают хрупкими, подлыми, хитрыми, множество категорий лысин существует в наличии. Эта была сильна, как броня легкого танка… Интересно, подражают ли полицейские комиссары фильмам о полицейских комиссарах? В конечном счете я решил, что даже перед писателем, выпустившим один роман, полицейский комиссар должен вести себя чуть иначе, чем перед простым смертным.

Оказалось, что моя версия происшедшего отличается от версии Давидов и Эжена.

– Вы, по-видимому, находились в шоковом состоянии? – подсказала мне меховая шапка.

– Да! – охотно согласился я. – Да-да. В шоковом состоянии.

В моей версии не хватало одного эпизода, на котором настаивали мои «подельники».

Вскоре все действующие лица несостоявшейся трагедии заполнили комиссарский кабинет. Не присутствовал лишь шофер «4-Л». Версия отоспавшихся «ковбоев», как их стала называть Давидов прямо в глаза, разительно отличалась и от моей, и от версии Давидов – Эжена. Ковбои, тихие и даже стеснительные в присутствии комиссара, все же продолжали утверждать, что они кричали нам: «Полис!» и что шофер «4-Л» был в полицейской форме. Я заметил, что «мой» ковбой, державший мой лоб на мушке прошлой ночью, был самый нервный. Я бы предпочел, если бы мне предоставили право выбора, оказаться на мушке или у полного ленивца-блондина, или же у главы их ковбойской команды, тоже нервного, но в меньшей степени.

Эммануэль Давидов, подкрасившая губы и расчесавшая волосы, заявила, что неправдоподобно предполагать, что водитель, или в данном случае водительница автомобиля, не остановилась на паблисити крик: «Полис!» Ведь «Либерасьен» едва ли не каждую неделю публикует похожие как капли воды истории о том, как полиция поливает свинцом не остановившихся на ее предупреждение водителей.

– Трупы французов отмечают ковбойские приключения французской полиции! – вскричала она.

Комиссар заметил, что если бы Эммануэль Давидов и ей подобные реже читали «Либерасьен», было бы лучше для всех. «Ковбои» заулыбались.

Последовала словесная битва по поводу роли «Либерасьен» в жизни Франции. Полицейская сторона явно не жаловала газету. Эммануэль Давидов заявила, что «Либерасьен» – оплот, во всяком случае, одна из опор демократии во Франции. Я сидел, качал ногой (только я и комиссар остались сидеть, все они стояли и размахивали руками) и думал, что если бы Давидов не ввязывалась постоянно в мелкие ссоры, мы бы сейчас уже пили алкоголи в ближайшем к комиссариату кафе. Потребность доказать свою правоту была в Давидов, очевидно, сильнее здравого смысла, велящего заткнуться и дать возможность полицейским почувствовать себя правыми.