Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Афанасьев Вячеслав Николаевич

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне - Афанасьев Вячеслав Николаевич - Страница 42

Изменить размер шрифта:

120. Тигр в зоопарке

Ромбическая лепка мускула

И бронза — дьявол или идол,

И глаза острого и узкого

Неповторимая обида.

Древней Китая или Греции,

Древней искусства и эротики,

Такая бешеная грация

В неповторимом повороте.

Когда, сопя и чертыхаясь,

Бог тварей в мир пустил бездонный,

Он сам создал себя из хаоса,

Минуя божии ладони.

Но человек — созданье божие,

Пустое отраженье бога —

Свалил на землю и стреножил,

Рукой уверенно потрогал.

Какой вольнолюбивой яростью

Его бросает в стены ящика,

Как никнет он, как жалко старится

При виде сторожа кормящего,

Как в нем неповторимо спаяны

Густая ярость с примиренностью.

Он, низведенный и охаянный,

Но бог по древней одаренности.

Мы вышли. Вечер был соломенный,

Ты шел уверенным прохожим,

Но было что-то в жесте сломанном

На тигра пленного похожим.

19 ноября 1939 {120}

121. «Всё на свете прощается…»

Всё на свете прощается,

Кроме памяти ложной

И детского ужаса.

Нам с рожденья положено

Почти аскетическое мужество.

И на стольких «нельзя»

Наше детство сухое редело.

Этот год перезяб,

Этот год перемерз до предела.

В этот год по утрам

Нам с тобою рубля не хватало,

Чтоб девчонке купить молока,

Чтоб купить папирос.

Ты снимала с ресниц

подозрительные кристаллы,

И, когда не писалось,

Примерзало к бумаге перо.

Что же, мы пережили,

Двужильные настоящие,

Что же, мы пережили

Без паники, не торопясь.

И всего-то делов, что прибавилось в ящике

Комья строк перемерзших моих

И записок твоих бесконечная вязь.

…………………………..

Мы наверное выживем,

Нам от роду такое положено,

И не стоит об этом —

Кому это, к дьяволу, нужно.

Всё на свете прощается,

Кроме памяти ложной

И детского ужаса…

1940 {121}

122. Лисонька

Ослепительной рыжины

Ходит лисонька у ручья,

Рыжей искоркой тишины

Бродит лисонька по ночам.

Удивительна эта рыжь,

По-французски краснеет — руж,

Ржавый лист прошуршит — тишь,

Можжевельник потянет — глушь.

Есть в повадке её лесной

И в окраске древних монет

Так знакомое: блеснет блесной,

И приглушенное: не мне.

Ходит лисонька у ручья,

Еле-еле звучит ручей.

Только лисонька та — ничья,

И убор её рыжий ничей.

Если сердит тебя намёк,

Ты, пожалуйста, извини —

Он обидою весь намок,

Он же еле-еле звенит.

Ноябрь 1940 {122}

123. «Ковыль-трава и разрыв-трава…»

Ковыль-трава и разрыв-трава,

И злая трава — полынь.

Опять на Азорские острова

Море ведет валы.

А ты, ты падаешь наискосок,

Комнату запрудив

Смертью своей и строкой своей,

Рукой, прижатой к груди.

Так вот он, берег последний твой,

Последней строки предел.

Стой и стынь, стынь и стой

Над грудой дум и дел…

1940 {123}

124. Письмо

Жоре Лепскому

Вот и мы дожили,

Вот и мы получаем весточки

В изжеванных конвертах с треугольными штемпелями,

Где сквозь запах армейской кожи,

Сквозь бестолочь

Слышно самое то,

То самое, —

Как гудок за полями.

Вот и ты, товарищ красноармеец музвзвода,

Воду пьешь по утрам из заболоченных речек.

А поля между нами,

А леса между нами и воды.

Человек ты мой,

Дорогой ты мой человече!

А поля между нами,

А леса между вами.

(Россия!

Разметалась, раскинулась

По лежбищам, по урочищам.

Что мне звать тебя?

Разве голосом ее осилишь,

Если в ней, словно в памяти, словно в юности:

Попадешь — не воротишься.)

А зима между нами,

(Зима ты моя,

Словно матовая,

Словно р осшитая,

На большак, большая, хрома ты,

На проселочную горбата,

А снега по тебе — громада,

Сине-синие, запорошенные.)

Я и писем писать тебе не научен.

А твои читаю,

Особенно те, что для женщины.

Есть такое в них самое,

Что ни выдумать, ни намучить,

Словно что-то поверено,

Потом потеряно,

Потом обещано.

(…А вы всё трагической героиней,

А снитесь — девочкой-неспокойкой.

А трубач — т ари-т ари-т а— трубит: «по койкам!»

А ветра сухие на Западной Украине.)

Я вот тоже любил одну, сероглазницу,

Слишком взрослую, может быть слишком строгую.

А уеду и вспомню такой проказницей,

Непутевой такой, такой недотрогою.

Мы пройдем через это.

Как окурки, мы затопчем это,

Мы, лобастые мальчики невиданной революции.

В десять лет мечтатели,

В четырнадцать — поэты и урки,

В двадцать пять — внесенные в смертные реляции.

Мое поколение —

это зубы сожми и работай,

Мое поколение —

это пулю прими и рухни.

Если соли не хватит —

хлеб намочи потом,

Если марли не хватит —

портянкой замотай тухлой.

Ты же сам понимаешь, я не умею бить в литавры,

Мы же вместе мечтали, что пыль, что ковыль, что криница.

Мы с тобою вместе мечтали пошляться по Таврии

(Ну, по Крыму по-русски),

A шляемся по заграницам.

И когда мне скомандует пуля «не торопиться»

И последний выдох на снегу воронку выжжет

(Ты должен выжить, я хочу, чтобы ты выжил),

Ты прости мне тогда, что я не писал тебе писем.

А за нами женщины наши,

И годы наши босые,

И стихи наши,

И юность,

И январские рассветы.

А леса за нами,

А поля за нами —

Россия!

И наверно, земшарная Республика Советов!

Вот и не вышло письма.

Не вышло письма,

Какое там!

Но я напишу,

Повинен.

Ведь я понимаю,

Трубач «т ари-т ари-т а» трубит: «по койкам!»

И ветра сухие на Западной Украине.

Декабрь 1940 {124}