Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 60

Изменить размер шрифта:

«За Обвою — Кама, за Камою — Волга…»

За Обвою — Кама, за Камою — Волга,

по небу и горю дорога сквозная.

Как дурень, стою на краю, да и только:

не знаю, как быть и что делать — не знаю.

Над речкой с татарским названием Обва

два месяца жил я, а может быть, дольше,

не ради того, чтобы жизнь мою снова

начать, чтоб былое достойно продолжить.

Гроза шуровала в том месте, где с Камой

сливается Обва, а далее — Волга.

Как Пушкин, курил у плетня с мужиками

и было мне так безотрадно и горько.

А там, на оставленном мной перевале,

как в песне дешевой, что душу саднила,

жена уходила, друзья предавали,

друзья предавали, жена уходила.

И позднею ночью на тощей кровати

я думал о том, что кончается лето,

что я понимаю, что не виноваты

ни те, ни другие, что песенка спета.

Светало. Гремели КАМАзы и ЗИЛы.

Тянулись груженые гравием баржи.

Сентябрь начинался, слегка моросило.

Березы и ели стояли на страже,

березы и ели в могильном покое.

И я принимаю, хотя без восторга,

из всех измерений печали — любое.

За Обвою — Кама, за Камою — Волга.

1998

К Сашке

Скажи-ка, эй, ты стал поэтом?

Ну, бабам голову вскружил.

Ну, Веневитинова, это,

забыл как звали, пережил.

Ну, пару книжек тиснул сдуру.

Давай умрем по счету «три».

Сижу без курева, Сашура,

жду в вытрезвителе зари.

Казалось что? Красивым взмахом

пера начертишь вещий знак,

и из того, что было прахом,

проклюнется священный злак.

Вот так-то, Саша. Мент в окошке

маячит, заслоняя свет.

Постылый прах в моей ладошке.

А злака не было и нет.

1998

«С плоской “Примой” в зубах…»

С плоской «Примой» в зубах: кому в бровь, кому в пах,

сквозь сиянье вгоняя во тьму.

Только я со шпаною ходил в дружбанах —

до сих пор не пойму, почему.

Я у Жени спрошу, я поеду к нему,

он влиятельным жуликом стал.

Через солнце Анталии вышел во тьму,

в небеса на «Рено» ускакал.

И ответит мне Женя, березы росток,

уронив на ладошку листок:

поменяйся тогда мы местами, браток,

ты со мною бы не был жесток.

Всем вручили по жизни, а нам — по судьбе,

словно сразу аванс и расчет.

Мы с тобой прокатились на А и на Б,

посмотрели, кто первым умрет.

Так ответит мне Женя, а я улыбнусь

и смахну с подбородка слезу.

На такси до родимых трущоб доберусь,

попрошу, чтобы ждали внизу.

Из подъезда немытого гляну на двор,

у окна на минуту замру.

Что-то слишком расширился мой кругозор,

а когда-то был равен двору.

Расплывайся в слезах и в бесформенный сплав

превращайся — любви и тоски.

Мне на плечи бросается век-волкодав,

я сжимаю от боли виски.

Приходите из тюрем, вставайте с могил,

возвращайтесь из наглой Москвы.

Я затем вас так крепко любил и любил,

чтобы заново ожили вы.

Чтобы каждый остался оправдан и чист,

чтобы ангелом сделался гад.

Под окном, как архангел, сигналит таксист.

Мне пора возвращаться назад.

1998

«Мимо больницы, кладбища, тюрьмы…»

Мимо больницы, кладбища, тюрьмы

пойду-пойду по самому по краю.

Прикуривая, спичку поломаю

на фоне ослепительной зимы.

Вот Родина. Моя, моя, моя.

Учителя, чему вы нас учили —

вдолбили смерть, а это не вдолбили,

простейшие основы бытия.

Пройду больницу, кладбище, тюрьму,

припомню, сколько сдал металлолома.

Скажи мне, что на Родине — я дома.

На веру я слова твои приму.

Пройду еще и загляну за край,

к уступу подойду как можно ближе.

Так подойди, не мучайся, иди же,

ступай смелей, my angel, don’t you cry.

1998

Дорогому Александру. Из села

Бобрищево — размышления об

Весьма поэт, изрядный критик, картежник, дуэлянт,

политик, тебе я отвечаю вновь: пожары вычурной Варшавы,

низкопоклонной шляхты кровь — сперва СИМВОЛЫ НАШЕЙ СЛАВЫ,

потом — убитая любовь, униженные генералы и оскверненные подвалы:

где пили шляхтичи вино, там ссали русские капралы!

Хотелось бы помягче, но, увы, не об любви кино.

О славе!

Горько и невкусно. Поручик мой, мне стало грустно,

когда с обратной стороны мне вышло лицезреть искусство.

Тем менее на мне вины, чем более подонков в штабе.

Стреляться? Почему бы нет! Он прострелил мой эполет,

стреляя первым. Я внакладе. «Борис Борисыч, пистолет

ваш будет, видимо, без пули…» — вечор мне ангелы шепнули.

Вместо того чтоб поменять, я попросту не стал стрелять.

Чтоб тупо не чихать от дыма.

Мой друг, поэзия делима, как Польша. Жесткое кино.

Но все, что мягкое, — говно.

1998