Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 12

Изменить размер шрифта:

Трубач и осень

Полы шляпы висели, как уши слона.

А на небе горела луна.

На причале трубач нам с тобою играл —

словно хобот, трубу поднимал.

Я сказал: посмотри, как он низко берет,

и из музыки город встает.

Арки, лестницы, лица, дома и мосты —

неужели не чувствуешь ты?

Ты сказала: я чувствую город в груди —

арки, люди, дома и дожди.

Ты сказала: как только он кончит играть,

все исчезнет, исчезнет опять.

О, скажи мне, зачем я его не держал,

не просил, чтоб он дальше играл?

И трубач удалялся — печален, как слон.

Мы стояли у пасмурных волн.

И висели всю ночь напролет фонари.

Говори же со мной, говори.

Но настало туманное утро, и вдруг

все бесформенным стало вокруг —

арки, лестницы, лица, дома и мосты.

И дожди, и речные цветы.

Это таял наш город и тек по рукам —

навсегда, навсегда — по щекам.

1994, сентябрь, Санкт-Петербург

«В сентябре, на простой тротуар…»

В сентябре, на простой тротуар —

где растут фонари как цветы —

лица нежные ветреных пар

вдруг осыпались, словно листы.

Это дождик прошел, черно-бел.

Наклониться над лужей любой —

ты увидишь их, бледных, как мел,

ты махнешь им холодной рукой.

«О, прощайте, — шепнешь, — навсегда,

молодые ль вы, старые ль вы,

пусть растут города, города —

все же лица прекрасней листвы…»

В этих лицах есть горечь и лед.

В этих лицах есть боль и покой.

«Пусть гербарий из вас соберет

утром траурным школьник седой…»

1994, сентябрь

Фонарь над кустами

Ты помнишь темную аллею,

где мы на лавочке сидели,

о чем — не помню — говоря?

Фонарь глядел на нас печально,

он бледен был необычайно

тогда, в начале сентября.

Кусты заламывали кисти.

Как слезы, осыпались листья.

Какая снилась им беда?

Быть может, то, что станет с нами,

во сне осознано кустами

еще осенними тогда.

Коль так, то бремя нашей боли

мы им отдали поневоле,

мой ангел милый, так давно,

что улыбнись — твоя улыбка

в печаль ударится, как рыбка —

в аквариумное стекло.

И собирайся поскорее

туда, на темную аллею —

ходьбы туда всего лишь час —

быть с теми, кто за нас рыдает,

кто понимает, помнит, знает,

ждет. И тревожится за нас.

1994, октябрь

Элегия Эле

Как-то школьной осенью печальной,

от которой шел мороз по коже,

наши взгляды встретились случайно —

ты была на ангела похожа.

Комсомольские бурлили массы,

в гаражах курили пионеры.

Мы в одном должны учиться классе,

собрались на встречу в школьном сквере.

В белой блузке, с личиком ребенка,

слушала ты речи педагога.

Никого не слушал, думал только —

милый ангел, что в тебе земного.

Миг спустя, любуясь башмаками,

мог ли ведать, что смотрел

моими школьными и синими глазами

Бог — в твои небесно-голубые.

Знал ли — не пройдет четыре года,

я приеду с практики на лето,

позвонит мне кто-нибудь — всего-то

больше нет тебя, и всё на этом.

Подойти к окну. И что увижу? —

только то, что мир не изменился

от Москвы — как в песенке — и ближе.

Все живут. Никто не застрелился.

И победно небеса застыли.

По стене сползти на пол бетонный,

чтоб он вбил навеки в сей затылок

память, ударяя монотонно.

Ты была на ангела похожа —

как ты умерла на самом деле.

Эля! — восклицаю я. — О Боже!

В потолок смотрю и плачу, Эля.

1994, октябрь

«Уток хлебом кормила с руки…»

Уток хлебом кормила с руки —

так проста — у холодной Невы.

Было, кажется, пасмурно и

так ей холодно было — увы.

Отражались в воде облака,

падал снег, и казалось иным —

белых ангелов кормит она —

с грустью ангельской — хлебом своим.

Так пройдут за годами года,

и, быть может, — безмозглый дурак —

в октябре я случайно туда

забреду и увижу: все так

же грустна, молода и проста —

кормит карликов-ангелов — ах.

Очарован, не брошусь с моста,

но умру у нее на руках.

1994, октябрь

«Я скажу тебе тихо так, чтоб не услышали львы…»

Ибо я надеюсь вернуться

Т.-С. Элиот[16]

Я скажу тебе тихо так, чтоб не услышали львы,

ибо знаю их норов над обсидианом Невы.

Ибо шпиль-перописец выводит на небе «прощай»,

я скажу тебе нежно, мой ангел, шепну невзначай.

Все темней и темней и страшней, и прохладней вокруг.

И туда, где теплей, скоро статуи двинут — на юг.

Потому и шепну, что мы вместе останемся здесь —

вся останешься ты и твой спутник встревоженный — весь.

Они грузно пройдут, на снегу оставляя следы.

Мимо нас навсегда, покидая фасады, сады.

Они жутко пройдут, наши смертные лица презрев, —

снисходительны будем, к лицу нам, милая, гнев.

Мы проводим их молча и после не вымолвим слов,

ибо с ними уйдет наше счастье и наша любовь.

Отвернемся, заплачем, махнув им холодной рукой

в Ленинграде — скажу — в Петербурге над черной рекой.

1994, октябрь