Вы способны улыбнуться незнакомой собаке? - Анисарова Людмила Анатольвна - Страница 15

— Зашел засвидетельствовать свое почтение, Елена Станиславовна, — говорил обычно.

А Лена обычно откликалась:

— Очень рада. Проходите, Юрий Петрович.

Короткие разговоры ни о чем постепенно стали заменяться более продолжительными, более глубокими и интересными беседами — как тогда на острове. Но развернуться в полную меру в рабочее время, разумеется, было невозможно, и поэтому Буланкин стал звонить иногда Лене домой, и они продолжали обсуждать какую-нибудь начатую в радиоузле тему.

Юрий Петрович продолжал удивлять Лену и тем, как много он знает, и тем, как много дано ему понимать и чувствовать. Это было очень необычно. Не встречались ей до этого мужчины (кроме Олега, конечно) столь, как бы это сказать… эмоционально тонкие, что ли. Ему бы быть поэтом или писателем, думала она, а он — офицер. Странно это. Очень странно.

«Все мужики — эмоциональные уроды, — часто внушала Лене Алла, считающая себя безусловным знатоком мужчин. И, стараясь растолковать до конца афористическую точность своей мысли, обычно убежденно добавляла: — А если что-то чувствует — значит, тряпка, а не мужик».

Теория Аллы заключалась в следующем: тонко чувствующие мужчины, в которых присутствует женское начало (добрые, нежные, понимающие), особым успехом у женщин не пользуются, к ним идут за утешением, к ним испытывают благодарность; а дохнут по самцам, от которых — ни понимания, ни нежности, а только «буря и натиск», сводящие с ума бестолковых баб.

Теория эта взялась, как понимала Лена, из жизни самой Аллы. Муж золото, на Алку не надышится, хотя о многом наверняка догадывается. Она утверждает, что тоже его любит. Разумеется, добавляя: «по-своему». А сама все мечется в поисках «настоящего» мужика, то есть, по ее определению, «эмоционального урода». Как это все понять? Лена не понимала, но и не осуждала Аллу. Каждый живет как умеет.

А вот с Буланкиным все было еще более непонятно. Чувствовалось, что его тонкость-эмоциональность сочетается с мужественностью, твердостью характера и упрямством. Все это необыкновенно притягивало. Притягивал его умный, спокойный, проницательный взгляд, в котором, когда он был обращен к Лене, иногда вдруг еле заметно читался тихий восторг. Притягивала улыбка — открытая, добрая и очень искренняя, настоящая. Притягивал приятный голос с небрежными, насмешливыми интонациями.

Буланкин совсем не был похож на Олега. Совсем. Но, кажется, это уже не могло служить препятствием…

Для Буланкина, в свою очередь, странным было то, что красавица Лена Турбина оказалась такой не по-женски умной. И надо сказать, это ему здорово мешало. Она, разумеется, очень привлекала его физически. Очень. Хотелось быстрее узнать и почувствовать ее всю-всю. И наверняка не было бы проблем, если бы они не начали эту дурацкую игру в духовно-интеллектуальное общение. Ведь с самого начала было понятно, что это его женщина, а значит, нужно было сразу начинать с главного. Нет, он начал разговоры разговаривать. Теперь он для нее не мужик, а личность! Куда с этим деваться? Как сойти с этой колеи платонических отношений и перейти на нормальные, человеческие?

Юра весь измучился, но придумать пока ничего не мог. От сомнений-переживаний по этому поводу помогали на время избавляться знакомые женщины, с которыми всегда все было просто и понятно. Правда, потом приходилось дня два избегать общения с Леной: в ее глазах ему чудился печальный укор.

Сначала, когда он увидел Лену у себя в кабинете во второй раз, уже зная, что она свободна, когда почувствовал сладостное томление от одной мысли о возможности обладания этой женщиной, он сразу предпринял все, чтобы понравиться ей (разговоры о литературе, собственно, тоже должны были этому послужить). Но когда их безусловное понимание стало приобретать все более явные очертания, все более четко выделяясь из бесформенного теплого облака приятия-симпатии, Юра испугался. Он испугался, поняв, что Лена, как и Лариса, — из тех, кто способен любить А эта способность, как известно, приносит лишь головную боль, всякого рода неудобства и хлопоты.

И Юра твердо решил, что придется, как это ни обидно, остановиться на дружбе. Хотя и это было лишним, если разобраться. Но было уже поздно. Ему хотелось постоянно видеть и слышать Лену Турбину (про себя он давно уже называл Елену Станиславовну Леной). Отказаться от этого уже не представлялось возможным.

11

Лена задумала сделать материал о первом частном кафе «Сполохи», недавно открытом в старом Полярном. (Город уже несколько десятилетий делился на «старый», довоенный, и послевоенный — «новый»; а соединял части так называемый Чертов мост, обледеневшие ступеньки которого являлись каждую зиму причиной многочисленных переломов рук-ног бедных полярнинцев.)

Статья про «Сполохи» предназначалась для городской газеты, редактор которой материалы Турбиной брал весьма охотно, в отличие от Званцевой, принимавшей от нее только то, что было непосредственно связано с распоряжениями-указаниями администрации завода.

Отзывы о новом кафе были самыми благоприятными. Да и сама Лена случайно зашла туда однажды и была приятно удивлена благородству-изысканности интерьера и неправдоподобно вежливому и быстрому обслуживанию. Об этом стоило написать. Кооперативное движение в стране только начиналось, обыватели подмечали лишь негативные его стороны — и Лене хотелось хоть чуть-чуть изменить общественное мнение. Хотелось убедить читателей, что не все кооператоры озабочены только тем, чтобы набить свои карманы, некоторые все-таки стремятся улучшить-украсить жизнь северного городка.

Оказалось, что Буланкин хорошо знает хозяев «Сполохов». Он обещал посодействовать и сказал, что в ближайшее время позвонит Лене по этому поводу.

Но Лена не стала дожидаться, когда Юрий Петрович ее отрекомендует, и отправилась в «Сполохи» сама.

Оба владельца кафе оказались на месте. Это были симпатичные молодые ребята, из бывших офицеров, сумевших, отслужив года по два, сбежать с флота. Павел и Игорь (так их звали) наперебой рассказывали с трудностях, но утверждали, что ни о чем не жалеют.

Они пытались угостить Лену всеми своими фирменными блюдами, Лена долго отнекивалась, но в конце концов согласилась что-нибудь попробовать. В результате получилось шумное застолье вчетвером: совершенно неожиданно в кафе пожаловал Юрий Петрович собственной персоной!

Пили «Амаретто», ели какие-то потрясающие салаты и мясо в горшочках. И много-много говорили. О жизни, о перестройке, о ценах. И вдруг в какой-то момент Павел сказал:

— Лена, а я ведь вас видел несколько раз на улице. Даже узнал, где вы работаете. И если бы не злая воля Буланкина, мы с вами были бы уже знакомы.

— Точно, — подтвердил Игорь. Мы ему, — он кивнул на Юрия Петровича, — как он только перешел на завод служить: познакомь да познакомь! А он нам: обойдетесь!

Этим «обойдетесь!» Лена жила целую неделю. А Буланкин всю неделю упорно ее избегал. Так ей казалось. Так было и на самом деле.

Лена несколько раз набирала его номер и, услышав знакомое: «Слушаю, Буланкин», быстро клала трубку. Потом пугалась, что он заподозрит именно ее, снова набирала номер и клала трубку в тот самый момент, когда он еще не успевал отозваться и слышал уже короткие гудки — получалось, что кто-то просто не может дозвониться из-за плохой связи.

Подходила к концу рабочая неделя. За все эти дни — ни одного звонка. За все дни — ни разу не зашел в радиоузел. За все дни — нигде не столкнулись.

В пятницу, после обеденного перерыва, Лена медленно шла на работу и думала, что вот сейчас придет — и все-таки позвонит. А что скажет? Можно было бы, конечно, что-то придумать по работе. Можно. Но «по работе» почему-то не хотелось. А не позвонить было уже невозможно.

Лена остановилась у дороги, ожидая, пока проедет машина: сияющая новизной вишневая «девятка». Из-за руля гордо выглядывал главный инженер завода Зайцев.

Зайцев был болтливый, вертлявый и маленький, но, как это часто бывает, с амбициями полового гиганта. Он не раз делал Лене предложения — не руки и сердца, конечно. И каждый раз, уязвленный ее насмешливым отказом, норовил сказать про нее что-нибудь гадкое, и не где-нибудь, а в приемной начальника завода, о чем добрая Тамара сразу же Лене и сообщала.