Мир итальянской оперы - Гобби Тито - Страница 60

Анджелотти аристократ и кроме того, человек, обладающий большим мужеством. Его семье принадлежит внутренняя капелла в церкви Сант-Андреа делла Валле. Я сомневаюсь, что он должен жалко ползти по церковному полу, хотя бы и в состоянии предела своих физических сил. На мой взгляд, будет правильнее, если зритель увидит, что он с огромным трудом преодолевает крайнее изнеможение, когда бредет к капелле. Он может прислоняться к колоннам, хвататься за перила, опираться о спинки скамеек. Артист, хорошо знающий свою роль, находит естественный ключ роли, согласующийся с музыкой, вместо того чтобы барахтаться на грязном полу.

Работая над этой сценой в качестве постановщика, я придаю ей большую напряженность, используя такой нехитрый посыл: Анджелотти недостает сил повернуть ключ в замке. (Позднее это сделает за него Каварадосси. ) Затем при звуках шагов приближающегося Ризничего Анджелотти прячется в исповедальне, месте не совсем надежном. Ризничий прохаживается туда-сюда, сметает пыль и разговаривает сам с собой. Когда его тряпка скользит по стенкам исповедальни, зритель замирает в напряженном ожидании.

Позднее мимо исповедальни проходят также Флория и Каварадосси, и Анджелотти невольно становится свидетелем их интимной беседы. Как только Флория покидает художника, Анджелотти выходит из своего укрытия, оказываясь в положении сценически выгодном, чтобы вместе с Каварадосси спеть дуэт, после чего оба скрываются, пройдя через семейную капеллу - тем самым подчеркивается наличие потайного хода ("Этим ходом можно выйти в долину... в зарослях есть тропинка - то путь прямой ко мне, в мой домик!").

Меня всегда удивляло, что Каварадосси знает о потайном ходе из капеллы семьи Аттаванти, которым он пробирается к своему дому. Подозреваю, что наш художник скрывает то, о чем нам шепчет на ухо Сарду. Мы уже знаем: Каварадосси покривил душой, когда сказал Тоске, объясняя сходство изображенной на картине Магдалины с маркизой Аттаванти: "Ее я видел здесь на днях случайно..." Ведь болтливый Ризничий упомянул в разговоре с художником о женщине, "что к нам в субботу к вечерне явилась, долго вот здесь молилась...".

Ризничий - живой, прекрасно вылепленный образ. Изо дня в день он выполняет одну и ту же работу, поддерживая в церкви чистоту и порядок. Он постоянно ворчит. Его неудовольствие вызывают церковные колонны, неприкрытая дверь, потухшие свечи. Он разговаривает сам с собой, обращается к мадонне и святым. Вспоминая художника, Ризничий ополчается на вольтерьянцев, достается от него и нарядным женщинам, дерзнувшим соперничать с мадонной, хотя они только с виду так обворожительны.

Он - бесплодное увядшее дерево. Единственное, что ему приносит душевное успокоение, - это уборка в церкви и отеческая забота о мальчиках из церковного хора. Отправляясь шаркающей походкой на прогулку, Ризничий накидывает на плечи черный платок и надевает шапочку, чтобы не простудиться, - утром ведь прохладно. Он старается не показать виду, что относится к Каварадосси с симпатией, но на самом деле с удовольствием прислуживает ему, выкладывая художнику последние новости и сплетни. Кроме того, Ризничему иной раз перепадает завтрак из корзинки, до которого Марио нередко не дотрагивается.

Появление Скарпиа в церкви повергает Ризничего в ужас, и он, отвечая на вопросы барона, лепечет что-то невразумительное, пытаясь подыскать безобидные объяснения. Затем, немного оправившись, начинает важничать, позволяя себе рискованные намеки: "В этой капелле? Нет, едва ли бы смог он дверь открыть без ключа..."

Однако, почувствовав угрызения совести, Ризничий вновь замыкается, когда говорит с Тоской, и в заключение произносит: "Нужен вам синьор художник? Я сам его искал, он, видно, со своей красоткой убежал!"

Так или иначе, ему удается отвести от своей церкви подозрения в соучастии, поэтому, возглавляя хор певчих в большой процессии, готовящейся возгласить "Те Deum", Ризничий торжествующе сияет.

У него еле заметный нервный тик - легкий, под стать изящной музыке, в которой то и дело слышится отголосок этой его приметы.

Его превосходительство барон Вителлио Скарпиа, начальник полиции, - персонаж, о котором я с полным основанием могу сказать, что знаю его превосходно. Но всякий раз, приступая к работе над этим образом, я обнаруживаю в нем новые грани. Скарпиа - сложный, противоречивый человек, своего рода эксгибиционист, он всегда на виду и занимает центральное место в опере.

Будучи незнатного происхождения, он не мог получить свой баронский титул от церкви; его назначение в Рим состоялось уже после того, как Наполеон пленил Папу Римского.

Должно быть, титулом барона его пожаловала королева Каролина - либо в благодарность за оказанные ей услуги, о чем гласит молва, либо по причинам более личного свойства. Как бы то ни было, на решение королевы, пославшей его в Рим для подавления мятежа, очевидно, в первую очередь повлияла утвердившаяся за Скарпиа слава безжалостного палача.

Каварадосси дал меткую характеристику этому честолюбивому карьеристу: "Святоша, что под маской лицемерною предается исступленному разврату..." Неудивительно, что зловещая фигура барона заставила трепетать не только Рим, но также, несомненно, Остию и Чивитавеккью. Если обратиться к менее отдаленным от нас временам, то такой человек, как Скарпиа, вполне мог оказаться среди тех, кто предстал в качестве обвиняемых на Нюрнбергском процессе.

Уверовавший в собственную непогрешимость, обладающий безграничной властью, этот респектабельный мужчина - элегантный садист, который находит удовольствие в том, чтобы пощекотать себе нервы. В знаменитой сцене молебна дано исчерпывающее описание изувера; с легкостью необыкновенной барон переходит от героической патетики к религиозной экзальтации, когда театрально бьет себя кулаком в грудь, прилюдно разыгрывая покаяние.

Буква закона служит ему для оправдания любого греха. Уверенный в незыблемости своего положения, он обожает роскошную обстановку, красивые вещи - он так давно вожделел их, и теперь они стали его собственностью.

Откуда же он родом?

Вспоминаю, как однажды, проезжая на автомобиле через Патерно, город, расположенный на Сицилии неподалеку от Катании, я заметил старинный дворец с тяжелой и угрюмой архитектурой. Рабочие занимались его реставрацией. Я остановился и вошел в здание. Комнаты были просторными и темными, окна забраны в железные решетки. Я подумал тогда: "Здесь Вителлио играл, когда был еще мальчиком. Здесь он родился - примерно в 1750 году. Превосходно!"

Возьмется ли кто-нибудь опровергнуть это предположение? Уверен, оно вызовет не больше сомнений, чем те яркие подробности, на которые Сарду не скупится в своей пьесе, выстраивая обвинение против леди Гамильтон, маркиза Аттаванти, Чимарозы и Паизиелло. Присутствуя при такой вакханалии вымышленных и исторических фактов, я заявляю о своем праве обозначить место рождения Скарпиа. Повторюсь - этого человека я знаю неплохо.

Скарпиа чувствует себя настолько непогрешимым, что он почти уверовал в свою честность и искренность. Его не страшит тяжкое бремя ответственности, которое он взвалил на свои плечи. Он не подчиняется закону - он сам его творит. Скарпиа готов оправдать любое свое деяние, поэтому он не считает, что поступает жестоко. Он уверен в неотразимости своего обаяния, исполненного злобы и властности, поскольку оно опирается на ужас, внушаемый им людям. Скарпиа добивается успеха с поразительной легкостью, так как не задумывается о тех страданиях, которые причиняет другим на пути к поставленной цели.

Прямая осанка, неподвижные буравчики глаз под тяжелыми веками, надменная улыбка на суровых устах, неторопливые, точно рассчитанные жесты - все это делает образ барона загадочным и жутким. Но в душе Скарпиа бушуют жестокие и слепые страсти, они вызывают приступы ярости, которая изредка прорывается сквозь оболочку высокомерной сдержанности. Ничего не остается от учтивых манер и тогда, когда начальник полиции разражается истерическим хохотом, подобным свисту кнута, приводя в замешательство несчастного подследственного.