Мир итальянской оперы - Гобби Тито - Страница 33

Этот тончайший дуэт невероятно труден, особенно для баритона, который должен петь мягчайшим mezza voce, причем на очень высоких нотах, как бы переносясь в высшие сферы! Там, на небе, настоящий рай, и не уста, а сердце отца произносит: "Дочь моя, я трепещу при этом слове". Они прощаются с огромной нежностью, дож самозабвенно восклицает: "Дочь моя!" - на верхнем фа. Звучит эта фраза удивительно трогательно, глубоко проникая в наше сердце.

Мне повезло, что я пел в "Симоне Бокканегре" в те времена, когда дирижерам, которые, безусловно, обладали на репетициях всей полнотой власти, все же хватало ума, чтобы прислушиваться к суждениям певцов. "Выскажите свои соображения, - говорил маэстро Серафин. - Если они покажутся мне интересными, мы решим, что делать". В соответствии с этим мне всегда позволяли завершать великолепную сцену в саду на верхнем фа; я стоял на сцене потрясенный, совершенно неподвижно, и в это время закрывался занавес. Эффект получался захватывающий - и с точки зрения вокальной, и с точки зрения сценической, слушатели никогда не оставались равнодушными.

Я знаю, что сегодня не многим хватает смелости или вкуса, чтобы взять на себя ответственность и согласиться на купюры, предложенные актером. (На самом деле, чтобы сохранить "верность оригиналу", многие предпочитают видеть в партитуре лишь то, что лежит на поверхности.) Купюра в конце сцены в саду вызывала разноречивые оценки, но я лично целиком и полностью за нее. В конце концов в следующей сцене Амелия сама подробно и ясно рассказывает о том, как ее пытались похитить. А это все, что требуется. Текст же, который Паоло и Пьетро бормочут в конце сцены в саду, сопровождающийся не самой блестящей музыкой, ничего не добавляет к пониманию происходящего, а только мешает действенно закончить сцену.

Сцену в Зале Совета, появление там Амелии необходимо очень тщательно отрепетировать. Сценически здесь все должно быть предельно четко спланировано, чтобы создать атмосферу героизма вокруг дочери дожа: она входит и бросается к отцу, дабы защитить его от возлюбленного. Следуют речитативы, которые надо исполнять свободно, в соответствии с ситуацией, очень патетично, возвышенно, каждое слово должно произносить отчетливо. С нежностью и выражением какой-то почти детской мольбы Амелия впервые обращается к отцу с просьбой простить человека, которого она тайно любит. А он в свою очередь, весь во власти отцовских чувств, поет legato, rallentando, dolcissimo, пока не наступает долгая пауза. "... Когда она грустит, моя душа переполняется любовью".

Амелия поет арию "В сладкий час". По-моему, для столь женственного выражения чувств прежде всего необходима предельная ясность артикуляции, потому что именно от нее зависит поведение людей, пришедших на сцену вместе с девушкой. И требуется абсолютная чистота тона для божественного "Мира! Мира!", которое взмывает над заключительными словами страстного призыва дожа к миру: "Молю смиренно мира, молю в скорбях любви!" В следующей сцене, когда в кабинете дожа Амелия обнаруживает Адорно, она снова проявляет смелость и любовь. Подавленная тайной, которую не может открыть, она умоляет возлюбленного удержаться от ревности и гнева и спрятаться, так как слышны шаги дожа.

Симон входит, погруженный в размышления. Амелия спрашивает: "Почему ты так печален, отец?" Эти слова не надо произносить грустным тоном, шестнадцатые достаточно точно передают здесь ее беспокойство.

Когда отец задает ей вопросы, она отвечает уверенно, защищая свою любовь к Адорно. Ее горячность потрясает и трогает дожа; он устало просит ее уйти. Затем он пьет воду, в которую Паоло подсыпал яд.

Амелия, уходя, восклицает: "Великий боже! Как я могу спасти его?" Тревогу Амелии можно подчеркнуть - она идет к двери, затем неожиданно меняет направление и прячется в кабинете, чтобы в случае необходимости защитить отца от Адорно. Мы иногда не придаем значения таким тонкостям, а на самом деле они очень помогают зрителям понять суть происходящего на сцене.

Дож засыпает. Короткий дуэт Адорно и Амелии исполняется возбужденно, sotto voce. Но когда Симон просыпается и поднимает меч на Адорно, Амелия, ни секунды не колеблясь, падает на колени и простирает к отцу руки, защищая возлюбленного. Только после того, как Симон раскрывает тайну, воскликнув: "Дочь моя!", Амелия встает, отец заключает ее в объятия, и так, обнявшись, они остаются до конца трио. Затем, под аккомпанемент хора за сценой, Адорно клянется дожу в верности, добивается его прощения, получает обратно свой меч и покидает кабинет вместе с Капитаном.

В последней сцене Амелия, сияющая невеста, осознает, что отец умирает, лишь услышав его слова: "Все кончено, дочь!" Молодая чета должна выйти из церкви до слов "Кого я вижу?", которые шепчет Амелия, замечая Фиеско рядом с отцом. Музыка здесь подчеркивает счастье героев; и всеобщая радость, пронизывающая начало сцены, весьма эффектно сменяется внезапной печалью и ужасом, когда приближающиеся к дожу для благословения Амелия и Адорно вдруг осознают ситуацию. Как всегда - слушайте музыку; она - наш лучший проводник и помощник.

Итак, начав с безымянного Капитана лучников, мы в какой-то степени проследили за действиями Симона, реакциями его врагов, последователей и тех, кому принадлежит его сердце. Теперь давайте посмотрим, как описывает Бокканегру его творец, Верди, который знал своего героя лучше всех.

В письме к Джулио Рикорди, написанном в 1880 году, композитор утверждает: "Либо опера существует для певцов, либо певцы существуют для оперы. Это старая аксиома, которую не понимает ни один импресарио, но без нее невозможен театральный успех. Ваш состав хорош для "Скала", но не для "Симона Бокканегры". Ваш баритон (Морель), скорее всего, молод. Конечно, у него есть и голос, и талант, и чувство - все в избытке, но он не сможет обрести спокойную уверенность, внешне ощущаемую властность, очень важные для роли Симона. Эта партия столь же изнурительна, как партия Риголетто, но в тысячу раз труднее. Роль Риголетто существует уже в тексте, и, обладая хорошим голосом и актерской чувствительностью, певец великолепно справится с ней. А исполняя Бокканегру, мало иметь только голос и чувства. Роли недостает театральности, ее надо вылепить самому. Итак, прежде всего здесь нужен большой актер. Страстный, мятущийся, с душой, полной огня, а внешне гордый и спокойный (чего так трудно достичь) - вот что необходимо для Бокканегры".

Другую точку зрения на эту уникальную личность высказывает Эмилио Радиус: "Симон Бокканегра - это роль льва, но льва старого, усталого, измученного врагами. Любя сельский покой, он ввергнут в атмосферу, окрашенную кровью. Фигура Симона Бокканегры - это также проявление глубокой любви Верди к Генуе, Лигурии, к морю. Стариком Верди любил проводить зиму в Генуе, и, если внимательно слушать, можно ощутить в музыке отголосок морских волн - с начала до конца оперы. Море у Верди очень сильное и наивное - с берега на него взирают с восхищением, страхом и почти детским восторгом".Симон - не только первый народный дож Генуи, но, по замыслу Верди, представитель Италии времен Рисорджименто, с которым так тесно связаны все чувства композитора. Речь Симона напоминает письмо, написанное Франческо Петраркой итальянским коммунам и синьориям, где он призывал их прекратить борьбу друг против друга. Письмо это призывало прежде всего к объединению страны: "У Адрии и Лигурии общая родина".

Бокканегра - идеальный правитель, который действует справедливо, руководствуясь честью и любовью. Его гуманность огромна, всеобъемлюща, как отцовская любовь; беспредельны его любовь к стране и неизменная любовь к морю. Симон великодушен, прощая оскорбления; он горячо верит во всемогущество бога. К богу он обращается в последние минуты жизни, забывая о собственном убийце. В финале, просветленный, Симон поручает заботам Фиеско дитя своей возлюбленной, Марии, чье имя он произносит вместе с последним вздохом.