Святыня - Лихэйн Деннис - Страница 52

— Тебе, наверное, и одеваться-то каждый день не просто.

— Что?

— С двумя-то головами, — сказал я. — Как ты с этим управляешься? У них ведь, наверное, и вкусы различные, и в одежде, и во всем прочем. А как они в смысле еды?

Он выбросил перед моим носом средний палец:

— Я серьезно.

Я тут же сдался.

— Если серьезно, — сказал я, — то, похоже, я знаю, о чем ты толкуешь.

— Ни черта. — Он махнул рукой. — Для этого ты еще слишком зелен. Но ты это узнаешь. В свое время. Должен тебе сказать, мальчик, что эта вторая голова — порядочная пакостница. Например, знакомишься ты с человеком — в перспективе другом или возлюбленной, бывает и так. И ты хочешь, чтобы отношения ваши развивались. Тут включается та, вторая голова, даже против твоей воли включается. И она бьет тревогу, звонит в колокола интуиции, и в глубине души ты начинаешь подозревать, что доверять этому человеку ты не должен. Вторая голова ухватывает то, что первая, основная, не может или не хочет ухватить. Могут пройти годы, прежде чем ты дашь себе отчет в том, что же это было — возможно, то, как друг твой замялся, произнося то или иное слово, или как загорелись глаза твоей возлюбленной при виде бриллиантов, и это при том, что она уверяла, будто большей бессребреницы, чем она, на свете не сыскать. А может быть... Да кто его знает... Важно то, что из этого выйдет. А выйдет то, что подозрения подтвердятся.

— Ты пьян.

— Да, я пьян, но это еще не означает, что я не могу изрекать истины. Послушай, я ведь про что говорю — ведь может же так случиться, что я потерплю фиаско...

— Да?

— Не от рук какого-нибудь гангстера-отморозка или мерзавца наркоторговца или другого мерзавца, которого я издалека учую. Нет, от рук кого-нибудь, кому я верю, кого я люблю. И может случиться так, что я сойду в могилу, все еще веря этому человеку. Всей душой ему веря. Почти всей. — Он подмигнул мне. — Потому что есть же у меня и вторая голова. А она, ей-богу, отличный детектор лжи, и она станет нашептывать мне, чтобы я остерегался этого человека безотносительно к тому, хочет или не хочет этого остальная моя душа. Так что вот.

Кивнув сам себе, он откинулся на спинку дивана.

— Что «вот»?

— Вот отсюда и план.

— Какой план? Последние двадцать минут, если не больше, ты несешь бог весть что.

— Если я когда-нибудь умру, а близкий мне человек придет к тебе и начнет пороть какую-то чушь, что у него к тебе поручение и про «аварийную безопасность», знай, что тебе надо человека этого отстранить или устранить, словом, вывести на чистую воду, с треском разоблачить лжеца. — Он поднял бокал пива. — Выпьем за это!

— Не надо резать бритвой пальцы и смешивать кровь, ничего такого не требуется?

Он нахмурился:

— С тобой этого не требуется. Пей знай.

Мы выпили.

— А что, если это я тебя подставлю под удар, а, Джей?

Он взглянул на меня и косо прикрыл один глаз.

— Тогда, полагаю, мне кранты.

И он засмеялся.

За годы, когда мы с ним наращивали количество вместе выпитого, он усовершенствовал свое «послание из загробного мира»: он присовокупил первое апреля — день дурака — в качестве добавочной шутки над тем или теми, кто, обидев его, попытался бы подружиться со мной.

Я все твердил ему, что это будет стрельба с очень уж дальнего расстояния или все равно что закопать мину в песок пустыни Сахара и планировать, что человек обязательно на нее наступит. Один человек, одна мина, одна пустыня в три с половиной миллиона квадратных километров.

— А я могу держать пари, — сказал он, — что пусть это и стрельба с дальнего расстояния, но когда мина эта взорвется, взрыв этот будет виден тоже издалека. Помни о моей двухголовости, дружок. Когда тело мое будет покоиться в могиле, вторая моя голова может прислать тебе весточку. Смотри не пропусти ее.

И я не пропустил.

«Отстранить или устранить, словом, вывести на чистую воду, с треском разоблачить». Много лет назад он попросил меня об этом.

Ладно, Джей... Нет проблем. С удовольствием.

33

— Поднимайся! Едем!

Я отдернул штору, и ослепительно-жесткий солнечный свет, хлынув в комнату, затопил кровать. Тем временем, пока я занимался шторой, Энджи ухитрилась отстраниться от света, перевернувшись с боку на бок. Она сбросила с ног одеяло, и задницу ее прикрывал лишь ничтожный треугольник белой простыни; глаза Энджи, когда она взглянула на меня, были заспанными, спутанные лохмы на голове напоминали густую поросль черного мха.

— Ты прямо как Ромео рано поутру, разве не так? — сказала она.

— Давай поднимайся, — сказал я. — Нам пора...

Схватив свою дорожную сумку, я стал запихивать в нее одежду.

— Ну-ка, ну-ка, погадаем, — сказала она. — Деньги на комоде, все было чудесно, не зашиби меня дверью, когда будешь уходить!

Опустившись на колени, я поцеловал ее.

— Весьма похоже. Вставай. У нас нет времени.

Она поднялась, тоже встав на колени, а одеяло упало, когда ее руки обвили мои плечи. Ее тело, теплое и мягкое, ринулось ко мне.

— Мы в первый раз за семнадцать лет спим с тобой, и ты будишь меня подобным образом?

— Как это ни грустно, да.

— Тогда пусть это будет по какому-нибудь хорошему поводу.

— Повод более чем хороший. Давай поднимайся. Я все тебе расскажу по дороге в аэропорт.

— В аэропорт...

— В аэропорт.

— В аэропорт, — зевнув, повторила она и, выбравшись из кровати, поплелась в ванну.

Лиственная зелень, белые кораллы, бледная синева и ржавые оттенки желтого — все это ухнуло вниз, превращаясь в квадратные лоскутки, а потом, набрав высоту, мы поднялись в облака и взяли курс на север.

— Прокрути-ка мне это еще разок, — сказала Энджи, — ту часть, где действует эта полуголая.

— На ней были бикини, — заметил я.

— Ну да, в темной комнате. С тобой наедине, — сказала она.

— Да.

— А что ты при этом чувствовал?

— Беспокойство, — признался я.

— Уф, — сказала она. — Неверно! До чего же неверный ответ!

— Погоди, — сказал я, уже зная, что подписал себе смертный приговор.

— Мы шесть часов занимались любовью, и после этого тебя возбуждает какая-то шлюшка в бикини? — Она подалась вперед в самолетном кресле и, повернувшись в мою сторону, взглянула на меня.

— Я не сказал «возбуждает», я сказал, что чувствовал беспокойство.

— Один черт. — Она улыбнулась и покачала головой. — Все вы, мальчишки, одинаковы.

— Верно, — отозвался я. — Мы и есть мальчишки. Неужели не понятно?

— Непонятно, — сказала она. Подняв кулак к подбородку, она оперлась на него. — Пожалуйста, растолкуй.

— Ладно. Дезире — настоящая сирена. Она затягивает мужчин в свои сети. Она обладает особой аурой. И аура эта — полуневинность-получувственность.

— Аура.

— Ну да. Мальчишки от таких аур без ума.

— Спасибо за науку, профессор.

— Как только рядом с ней оказывается парень, она как выключателем щелкает — включает эту свою ауру. А может, она и вообще ее не выключает никогда, не знаю. Как бы там ни было, действует это сильно. И стоит парню увидеть это лицо, это тело, услышать этот голос, ощутить этот запах — и он пропал.

— Каждый?

— Почти каждый. Готов побиться об заклад.

— И ты тоже?

— Нет, — сказал я. — Я — нет.

— Почему?

— Потому что я люблю тебя.

От этих слов она оторопела. Улыбка слиняла с ее лица, ставшего белее мела, рот полуоткрылся, будто она внезапно позабыла человеческую речь.

— Что ты только что сказал? — наконец выдавила она из себя.

— Ты меня слышала.

— Да, но...

Она повернулась в кресле и секунду смотрела прямо перед собой. Потом она обратилась к темнокожей женщине средних лет, сидевшей рядом с ней и с самой нашей посадки в самолет прислушивавшейся к нашему разговору, чего она даже не скрывала.

— Я слышала, слышала, голубушка, — отозвалась женщина. Она вязала что-то маленькое и мохнатое на спицах, острых, как рапиры. — Ясно слышала. Собственными ушами. Про всю эту муру насчет ауры не мне судить. А вот насчет остального, так мне это знакомо. И спасибо: сыта по горло.