Глоток перед битвой - Лихэйн Деннис - Страница 16

Я со вздохом опустился на стул и поглядел на Энджи самым своим чистым и искренним взглядом:

– Мотив тут один-единственный: отчего бы нам не разузнать все, что сумеем, раз уж представилась такая возможность?

Она медленно покачала головой, рассматривая меня внимательно и не без сожаления. Потом провела рукой по волосам, взъерошив свою челку.

– Патрик, пойми, Дженна – это не кошка под дождем. Она взрослая женщина, совершившая преступление.

– Не уверен.

– В любом случае нас с тобой это не касается. Мы же не социальные работники.

– К чему ты клонишь, Энджи? – спросил я, внезапно почувствовав ужасную усталость.

– Ты лукавишь с самим собой. Или со мной. – Она встала. – Ладно, будь по-твоему. Действительно, не все ли равно? Но вспомни кое-что...

– Да?

– Вспомни, что, когда Джим Вернан спросил, беремся ли мы за это дело, я очень хотела отказаться. И не ты ли сказал мне тогда, что с Малкерном и его прихлебателями проблем не возникнет?

– Сказал и готов повторить сейчас.

– Очень на это надеюсь, Патрик. Потому что дела наши не столь блестящи, чтобы можно было позволить себе провалить такой заказ.

С этими словами она вышла из гостиной и направилась на кухню.

Я увидел в оконном стекле свое отражение. Кажется, оно тоже было мной недовольно.

Я поставил машину напротив дома – так, чтобы она была видна из окна. Пока ничего не разбили, не попытались вскрыть или угнать, и я вознес хвалу небесному покровителю автомобилистов.

Энджи вышла из кухни и позвонила мужу, чтобы предупредить – ночевать не приедет. Вполне предсказуемая реакция не заставила себя ждать – отчетливо слышный голос Фила забубнил о том, что у него, мать вашу так и так, тоже есть потребности. На лице Энджи появилось безразличное, отсутствующее выражение, она опустила трубку на колени и на миг прикрыла глаза. Потом повернулась ко мне:

– Обойдешься без меня?

Я кивнул:

– Вполне. Приезжай завтра в офис часам к десяти.

Она вновь прижала трубку к уху и произнесла несколько слов – так неясно и мягко, что меня затошнило. Потом положила трубку и исчезла.

Я убедился, что других телефонных аппаратов в доме нет, и забаррикадировал дверь черного хода – бесшумно войти никому бы не удалось. Потом я присел у окна и прислушался. Сквозь стену до меня донеслись голоса из спальни – это Дженна все еще пыталась объяснить сестре, что происходит.

До этого Симона прокудахтала что-то насчет похищения и взятия в заложники, вывалив на меня кучу обвинений в нарушениях федерального законодательства. Похоже, слова вроде «насильственное удержание» и прочая чушь произносились сквозь слезы. Когда мне это надоело, я объяснил ей, что существует единственная альтернатива моему вмешательству – дела Дженны будут незамедлительно и в полном согласии с законом решены Стерлингом Малкерном и компанией. Только после этого Симона заткнулась.

Голоса в спальне смолкли, и спустя несколько минут я услышал скрип открываемой двери, а потом в оконном стекле чуть выше моего плеча возникло отражение Дженны. На ней была просторная майка поверх старых серых штанов, и ни капли косметики на лице. В руке она держала две жестянки с пивом и, когда я повернулся, протянула мне одну.

– Я поклялась Симоне, что возмещу эту недостачу, – сказала она.

– Ну, разумеется.

Улыбнувшись, она присела у окна напротив меня.

– Еще она велела передать, чтоб вы не смели лазить в ее холодильник. Она не желает, чтобы вы прикасались к ее припасам.

– Законное требование, – сказал я, вскрывая банку. – Ничего, вот вы обе ляжете спать, а я передвину всю мебель, только чтобы насолить вашей Симоне.

Дженна отхлебнула пива.

– Симона хорошая, просто озлобилась немножко.

– На кого же она злится?

– Как вам сказать? На весь мир вообще, а на белых мужчин в особенности.

– Полагаю, я мало способствовал тому, чтобы ее отношение к белым мужчинам изменилось.

– Правильно полагаете.

Сейчас, сидя у окна, с банкой пива на коленях, Дженна, откинувшая голову на спинку кресла, казалась почти безмятежно спокойной. Ненакрашенная, она выглядела моложе и не такой измученной. «Когда-то, наверно, была недурна собой», – подумал бы какой-нибудь встречный прохожий, выйди она сейчас на улицу. Я попытался представить себе юную Дженну Анджелайн, лицо которой сияло доверием к миру, потому что она была молода и полна иллюзий и свято верила, будто молодость и красота дают ей лишние шансы. Попытался – и не смог. Время слишком тяжко прошлось по ней.

– Вашей спутнице, кажется, все это не слишком нравится.

– Совсем не нравится. Она считала, что следует ограничиться телефонным звонком клиенту да ехать спать.

Дженна кивнула и сделала еще глоток пива, потом чуть качнула головой:

– Порой я не понимаю свою сестру.

– Чего именно вы не понимаете? – спросил я.

– Не понимаю, откуда в ней столько ненависти.

– В нашем мире есть что ненавидеть.

– Знаю, – сказала она. – Можете мне поверить. Уж чего-чего, а этого в избытке... Выбирай себе по вкусу любое – и упивайся своей ненавистью. Но Симона как будто ненавидит все. А иногда...

– Что?

– Иногда мне кажется, что, не будь этой ненависти, она не знала бы, куда себя девать. У меня, скажем, есть веские причины ненавидеть то, что я ненавижу. А вот Симона... я не уверена, что...

– Что она заработала себе право на ненависть?

– Именно, – кивнула она.

Я задумался над этим. Спорить тут не приходилось. С тех пор как я начал заниматься своим делом, я узнал о способности ненавидеть больше, чем о чем-нибудь другом.

Дженна сделала еще глоток.

– И еще мне кажется, мир заботится о том, чтобы ненависть наша не угасала. Но давать отпор, еще не успев подумать и понять, как скверно все это может обернуться и что именно мир способен сделать с тобой, когда возьмется за тебя всерьез... по-моему, это просто глупо.

– Верные ваши слова, – сказал я и взялся за пиво.

Дженна чуть заметно улыбнулась и приподняла свою банку, словно чокаясь. Тут я понял то, что некоей частью души знал с самого начала, с той минуты, как мне показали ее фотографию, – Дженна мне нравится.

Минуту-две спустя она допила пиво и отправилась в спальню, а на пороге, не оборачиваясь, слегка помахала мне рукой.

Ночи, казалось, не будет конца, я ерзал в своем кресле, пытаясь устроиться поудобнее, расхаживал по комнате, разглядывал из окна машину. Энджи уже дома, уже исполняет свою партию в том уродском и мучительном спектакле, который она именует супружеством. Горькие слова, одна-две оплеухи, выкрикнутые попреки – и в кровать. Любовь, понимаешь. Я снова стал ломать голову над тем, почему все-таки она остается с Филом, какие же чувства должны обуревать шикарную и умную бабу, чтобы она покорно барахталась в дерьме столько лет, но, прежде чем я окончательно соскользнул в глубины фарисейства, моя ладонь легла на живот, ощутив лоскут шершавой кожи, неизменно напоминавший мне, какую цену порой приходится платить за любовь – пусть даже совсем не самую возвышенную.

Спасибо, отец.

Здесь, в тишине и темноте гостиной, я припомнил заодно и собственный брак, длившийся, если не ошибаюсь, минуты полторы. Энджи и Фил, по крайней мере, преданы своей изломанной любви, или хоть памяти о ней, а у нас с Рени не было и этого. Если мой брак чему-нибудь и научил меня в отношении любви, то лишь тому, что любовь проходит. И я, глядя из окна гостиной Симоны Анджелайн на пустынную улицу, подумал: не потому ли мне удается добиваться успеха в своем деле, что в три часа ночи, когда весь мир спит, я все еще на ногах и делаю свою работу, ибо никаких более увлекательных вариантов времяпрепровождения у меня нет.

Я разложил пасьянс и попытался внушить себе что вовсе не голоден. Потом решил было совершить налет на Симонин холодильник, но поостерегся – хозяйка вполне могла подстроить ловушку: полезешь, например, за горчицей, заденешь проводок – и получишь стрелу меж глаз.