Никто - Лиханов Альберт Анатольевич - Страница 27

Топорик подумал про амбала. Как-то не по-людски получалось. Человека убили, а Кольчу будто отодвинули от всего. Он даже не знал, где его похоронили и кто был на похоронах. А что вообще он знал про Антона, которого хозяин звал Антониони, по имени какого-то итальянского режиссера? Ровным счетом ничего. Амбал и амбал. Как все остальные. У каждого из них что-то есть, какая-то другая жизнь – без кожаных пиджаков. Наверное, есть и родители, а у кого-то жены и дети, Валентин об этом упоминал. Но Топорик никогда не встречал ни этих жен, ни детей, будто их и не существовало, будто разговоры про них – мельком, неохотные упоминания – касались чего-то ненастоящего, каких-то воспоминаний. Антон же вообще никого не припоминал. Неслышно появлялся, незаметно исчезал. Говорил очень мало, пожалуй, ни одной связной фразы, ни одного длинного предложения. А умер так, точно исчез куда-то по делу и должен вот-вот появиться снова.

Кольча набрал побольше воздуха, ушел под воду с головой, вытерпел, сколько смог, поднялся над водой. Подумал, что ведь и сам такой же. Ничего не знал про Антона, а что Антон знал про него? Что знали еще про него, Топорика, остальные амбалы? Интернатовский? Песни поет? Машину водить научился, хотя еще малолетка? Выделяет его Валентин?

Его будто ударило: а может, потому и выделяет, что он Никто. Пусть даже в этом слове запрятано начало его имени и фамилии, на самом-то деле он и правда никто. Как тот же Антон. Исчез, умер, его схоронили, и все.

Все ли? Про Антона ему неизвестно – может, все-таки у него есть кто-то близкий, а он, Топорик? Выпади ему Антонова доля, кто его станет искать? Интернат? Так он же ушел из него. Училище? Директор – ни рыба ни мясо. Учителя – Васильич и Иваныч? Ну, напишут какое-нибудь заявление в милицию, и все. Кто искать станет? Настаивать, плакать, куда-нибудь жаловаться?

Топорик сидел в голубой душистой воде, прикрытой стеклянной пеной, тело его было расслаблено, разогрето, но что-то другое, непонятное, бросало в жар. Он напрягся, сидел точно окостеневший, докопавшись до горькой истины.

Зинаида вошла без стука, неслышно, впрочем, может быть, все это Кольча пропустил, подавленный своей догадкой. Он увидел ее руки, держащие губку, дернулся, но вскакивать было глупо, он промычал, возражая, но парикмахерша уже терла ему лопатки, сильной рукой наклоняя шею к самой воде.

– Не боись, – приговаривала она, прихохатывая, – кончилась худая жись!

Потом намылила ему голову – ловкими, парикмахерскими какими-то движениями, заметила, что он давно к ней не заходил, не подстригался, а если, мол, уж признаешь фасон, его надо выдерживать не от случая к случаю, а постоянно.

Зинаида отвернулась к умывальнику, до локтя обмывая свои руки, обернулась к Кольче:

– Да не бойся – ты же весь в пене.

Она исчезла, и только тогда Топорик выдохнул, расслабился, помотал головой. Потер вяло губкой грудь, встал, ополоснулся.

Долго не решался выйти из ванной – как он на нее посмотрит, что скажет? А может, она уже ушла – это было бы лучше всего. Вообще присутствие парикмахерши казалось непонятным. Что уж, Валентин, мужика нанять не мог, чтобы организовать эти работы? Ему поручить?

Видать, не мог. С этой, не самой крутой, мыслью Кольча разгреб волосы перед зеркалом и вышел в коридорчик. В комнате горел приглушенный свет, а на кухне сиял вовсю, и он двинулся туда.

Зинаида была все в том же халате, длиннополом, прикрывавшем ноги, но причесанная, принакрашенная. Она сидела у стенки за небольшим, ярко-красного цвета столом с тарелками и тарелочками, наполненными разной снедью. Дрожали, искрились две наполненные белым рюмки.

– Перекусим? – спросила парикмахерша, поднимая рюмку.

Кольча ухватился за идею, спасаясь от этой ванны, от того, что она мылила ему спину и голову, без всяких, конечно, просьб и разрешений – едва чокнулся и глотнул.

Лишь прикасаясь к еде, они выпили по второй и третьей. Только тут, как показалось Кольче, что-то в нем стало притормаживать, останавливаться. Он внимательно поглядел на парикмахершу и установил, что она не глядит на него, смотрит в тарелку, зато под халатом у нее опять ничего нет, а отворачивается она нарочно, чтобы он, не смущаясь, мог рассмотреть ее повнимательнее.

Волосы белые, чистые, как и кожа, и вообще она производила впечатление опрятного, следящего за собой существа, а грудь, слегка обнаженная, натягивающая халат, и вовсе бела. Кольча заполыхал откуда-то изнутри, хотел о чем-нибудь заговорить, но ничего у него не получилось, только вырвалась хриплая убогость:

– Еще по рюмочке?

– Не свалишься? – покровительственно, очень уверенным, знающим голосом спросила Зинаида, по-прежнему не поднимая на него взгляда.

– Не-а! – храбро ответил Топорик, чувствуя, что на самом-то деле красный стол с тарелочками, буфет, газовая плита, да и сама дебелая Зинаида начинают какое-то плавное кружение.

Они выпили, Кольча взял кружок мягкой колбасы, начал ее обкусывать, потщательнее разглядывая парикмахершу.

Была она старуха для него-то, для его пятнадцати лет! Лет на двадцать старше, наверное. А может, на двадцать пять. Но все ее было при ней. А он не знал, что ему делать, как себя вести.

Парикмахерша оторвала взгляд от стола, поглядела на Кольчу. Она не смотрела, а рассматривала его, чему-то слегка усмехаясь. И ему делалось жарко от этого взгляда. Он будто погружался в какую-то сладкую тьму.

– Ну что, – спросила парикмахерша уверенно-спокойным голосом. – Ты хоть пробовал? Девочек-то?

Кольча опять полыхнул внутренним жаром. Набирался духу, раздумывая, как должен ответить на такое. Наконец, выбрал правду. Мотнул головой.

– Оно и видно, – констатировала Зинаида. Все же не отрывала своих темных глаз от Топорика. Будто о чем-то думала. Произнесла:

– Все мальчики лишают невинности девочек. А давай-ка невинности лишу тебя я.

И засмеялась. Потом медленно встала с табуретки, взяла Кольчу за руку и повела его в комнату. Кровать с подушечками была разобрана, Зинаида подвела Кольчу к ней и дернула поясок своего халата.

Комната и без того кружилась в его глазах, а тут завертелась еще быстрее.

3

Валентин объявился вечером следующего дня.

Когда утром Кольча проснулся, он оказался один, хотя не было еще и пяти. Обошел квартиру, но никаких признаков, что здесь присутствовала женщина, не обнаружил. Никакого халата, тюбика губной помады или хотя бы тонкой резинки, которой затягивают волосы. Будто парикмахерша Зинаида привиделась ему. Серый день тянулся медленно и скучно, Кольчу всю дорогу клонило в сон, и после занятий он не пошел в мастерскую, а отправился домой. Прибрался как мог и улегся полежать.

Проснулся он под вечер, от включенного света, опять над ним стоял Валентин. Вновь разглядывал его. Когда Топорик встрепенулся, улыбнулся, махнул рукой:

– Давай, давай, – ухмыльнулся, – набирайся сил.

Потом сделал паузу и спросил:

– Какой подарочек я тебе подкинул! А?

– Какой? – спросил, вставая, Топорик.

– Ну ты даешь! Не понял, что ли, цуцик? Да Зинаиду! Надо же тебе когда-нибудь разговеться?

Кольча опять почувствовал жар, который разливается изнутри.

– Да не красней ты, тоже мне! – засмеялся Валентин. – А подарок запомни. Глядь, и меня не забудешь.

Он больше не разглядывал Кольчу, повернулся, взял стоящие у порога металлические чемоданы, было видно, что они тяжелы, пронес в комнату. Потом откатил железную, с подушечками, кровать. Топорик помогал ему снимать крышки с тайника, вкладывать туда серебристые чемоданы. Когда пол выровняли снова, Валентин взглядом велел сесть на диван. Сам устроился в кресле напротив. Дал закурить «Пэл Мэлл», затянулся сам.

– Ну вот, теперь, – сказал, – за груз ты уже отвечаешь. Завтра сделаем новые замки. Ключей всего два. Один у тебя. Носи его на шее. Вот на этом. – И он протянул Кольче плотную металлическую цепочку.

Помолчали, Топорик опять ничего не спросил, зная, если что надо, хозяин растолкует.