Мой генерал - Бакланов Григорий Яковлевич - Страница 9

Сказал: четыреста. Больше я никогда не просил в долг. И я понимаю Витькину развязность, эти «грины». Парень, кажется, не потерял совести, это — главное.

Я только успел дать ему сто долларов, он засовывал их в задний тугой карман джинсов, когда дверь кабинета открылась. Юлька:

— Я думала — мама пришла…

— А это что за явление? — он смотрел на нее во все глаза.

— Это явление зовут Юлька, — и подала ему руку. — Я знаю, кто ты. Ты здесь был, когда меня еще не было.

И вдруг мучительно покраснела. Всей ее смелости хватило на две фразы. Дочка моя…

А он хоть бы догадался не заметить. Я видел сейчас Юльку его глазами.

Длинноногое дитя. В шортах с бахромой — обрезала свои старые джинсы, — рубашка узлом завязана на животе, а мордочка детская, душа смотрит из карих Таниных глаз.

— Какие люди вырастают, пока я отсутствовал!.. Дядя Олег, это сколько же я отсутствовал? Лет пятнадцать, шестнадцать? — и оглядывал ее, как портной заказчика.

— Эй, моряк, ты слишком долго плавал! — под оценивающим взглядом в тон ему ответила Юлька.

Внизу, увидел я в окно, стоит такси, две халды крашеные, метлы рыжие, оперлись о машину спинами, ждут, и парень обезьяньего вида приплясывает перед ними. И — наше дитя.

Потом я так же сверху видел, как появился Виктор, как они враз оживились, полезли в такси, захлопывались дверцы, такси отъехало.

— Это — он? — Юлька принесла фотографию и показывала мне: Таня, он, я. Все это до ее рождения. — Какой смешной!

И рассмеялась. Почти тут же пришла Таня:

— Ты что ж задержать его не мог? Я бы хоть посмотрела. В детстве такой это был хороший мальчик.

Ему деньги жгли задницу, твоему мальчику, хотелось сказать мне. Но сказал только:

— В детстве все мы хорошие.

Таня внимательно посмотрела на меня, спросила Юльку:

— Как он тебе показался?

— Волк!

И, захохотав, убежала к себе, сверкая босыми пятками.

Таня сказала:

— Могу представить себе, с каким лицом ты его встретил.

— Ты бы видела, какие девки ждали его внизу.

— А ты в его возрасте был, конечно, святой.

— Ну уж во всяком случае…

— Брось, пожалуйста, мне все понятно. Когда что-то хоть краем касается твоей дочери, ты становишься невменяемым.

Я не ответил. Разумеется, про деньги я ей не сказал. Но весь этот месяц я помнил и ждал. Не денег ждал, главное проверялось, ведь не чужой он мне.

День в день (впрочем, в этот день я как раз забыл и думать) подъезжаю я на своих потрепанных «Жигулях» к дому, Витька сидит на скамеечке, курит. Вид потасканный, небрит, какой-то вроде озябший. Я запирал машину, когда он подошел:

— Дядя Олег, ничего, что деревянными? По курсу.

А я, честно говоря, ждал: сейчас попросит еще, вот чего я ждал, судя по его виду.

— Тут двадцати пяти рублей не хватает, — предупредил он.

— Давай так, — сказал я, включая сигнализацию. — Тебе они сейчас нужны, оставь себе. Отдашь, когда сможешь.

Он поколебался:

— Честно?

— И пойдем к нам. Мне в тот раз от Тани досталось.

— В таком виде?

— А что вид? Будущий нобелевский лауреат грузил дрова. Или ты цемент разгружал?

Кстати, мама когда возвращается?

— Там дело сложное, этот какое-то назначение высиживает. Ждет. Я бы сейчас пивка холодненького. Для души.

Мы взяли в магазине несколько бутылок пива. Дома никого не было: Юлька — в школе, Таня в своей школе. Пиво было тепловатое, но пару бутылок мы открыли, остальные поставили в холодильник.

— В ванной моя бритва, — сказал я. — Брейся, купайся, часок поспишь, пока все придут.

Он искупался, постирал носки, хотел было надеть их сырыми, мол, на ноге высохнут, но я дал ему свои, новые. Уложил его в кабинете на том самом диване, принес подушку, плед.

— Погружаюсь в детство золотое, — сказал он и укрылся с ухом, как бывало. Он проспал часа три, и в доме все это время ходили на цыпочках. Я объяснил, что всю ночь он разгружал мешки с сахаром. С каким сахаром? С гуманитарным, разумеется…

— Никогда в жизни так не спал! — объявил Витька, проснувшись.

Таня узнавала его и не узнавала. Потом мы все четверо обедали на кухне. Я всегда хотел, чтобы у меня были сын и дочь. Я смотрел на них и чувствовал: блаженная тишина снизошла на нас. За столом о чем-то говорили, смеялись, он, как старший брат, смотрел на Юльку, а я слышал эту ниспосланную мне тишину.

Вечером в комнате у Юльки слышна была музыка и негромкие их голоса. Мы с Таней смотрели телевизор. Я вдруг обнял Таню. В двенадцатом часу все так же дверь в комнату Юльки была закрыта, слышна была музыка.

— Двенадцатый час, — сказал я.

— Ну и что? — сказала Таня.

— Двенадцатый час, ты понимаешь? И даже без двадцати пяти двенадцать.

— Возьми ружье и стань рядом со своей дочерью.

— Ей семнадцати еще нет.

— Ты и в двадцать будешь сторожить ее.

— Ну о чем можно столько разговаривать?

— Значит, им интересно.

В половине первого я все же не выдержал:

— Юля! — позвал я строго.

Она тут же выскочила:

— Что?

Такой хорошенькой я ее, кажется, еще никогда не видел.

— Половина первого, — сказал я и показал на часы.

— Вы хотите спать? Идите спать. Мы вам не мешаем.

И закрыла передо мной дверь.

Ночевал Витя в кабинете, на диване, Таня постелила ему. Мы встаем рано, и мимо двери кабинета все ходили тихо. Но когда завтрак был готов, Таня сказала:

— Пойди, разбуди его.

На диване лежала аккуратно сложенная постель и записка: «Спасибо за все. Можно я позвоню?» И гадать не нужно, что подняло и позвало его спозаранку.

Прошел день, высохшие носки его висели в ванной на капроновой струне. И месяц прошел, мне жаль было смотреть на мою дочь. Прошли все четыре времени года, четыре российских беды: осень, зима, весна, лето. Он не позвонил. Как-то из автомобиля я увидел его на улице, в компании, в толпе прохожих.

Глава IХ

Был день рождения Юльки, гостей ожидалось ровно двенадцать человек, нам с матерью предложено было поехать, например, к приятелям на дачу, весна, все распукается (так она в детстве произносила «распускается»), вы же любите природу, почему вам не поехать на дачу? Или, например — покататься на речном трамвае, почему вам не покататься? А уж если вы такие скучные и ничего не хотите, я знаю, такие родители бывают, тогда сидите в комнате, смотрите телевизор. Из всех вариантов этот — наихудший.

То и дело звонил телефон, трубку хватала Юлька, но в этот раз она несла блюдо с закусками и крикнула: «Ма, возьми!». Таня сняла трубку на кухне и сразу же положила ее рядом с телефоном. Сказала громко:

— Это когда-нибудь кончится?

Я понял, кто звонит. В конце концов, могла бы сказать, его нет: такой день все-таки.

Но до этого она не опустится. Я пошел в кабинет:

— Положи трубку.

— Это — меня? — кричала Юлька.

— Это — отцу звонят.

— Слушаю, — сказал я.

В трубке рыдали. На столе у меня — маленькая чугунная копия памятника Пушкину работы Аникушина, он стоит перед Русским музеем. Я могу смотреть на него бесконечно. Я смотрел и ждал.

— Что случилось, Надя?

— Ви-итя разби-и-ился!

— Он жив?

— Я не знаю. Я ничего не знаю. Пойми, я — одна!

— Я сейчас еду.

Я записал адрес, проверил по карманам: ключи от машины, ключи от дома, документы, деньги. Тане сказал, в чем дело.

— И ты в это веришь?

Она так ненавидела эту женщину — за меня, за Витьку, — что на миг ей затмило разум.

— Юльке, пожалуйста, не говори. Придумай что-нибудь.

— Не мчись! — но это уже вслед мне, на лестнице.

Я долго стоял в пробке на набережной у Кремля. Если был бы мобильный телефон, я бы сказал Наде: обзвони пока что больницы, милицию — о несчастных случаях…

Конечно, был выпивши, с девками… Я даже не спросил, где это случилось: в городе, за городом?

Кто-то въезжал в их подъезд, все было загромождено вещами, в лифт устанавливали мягкие кресла. В нашем доме тоже одну за другой скупают квартиры, въезжают и сейчас же — евроремонт, весь дом грохочет и сотрясается. Я взбежал на шестой этаж, позвонил. Надя открыла мгновенно. Узнать ее было невозможно. Я никогда не видел, чтобы человека так била дрожь.