Лабиринт - Лиханов Альберт Анатольевич - Страница 32

На трамвайной остановке, окруженный людьми, стоял маленький толстый дядька в соломенной шляпе. Он был, наверное, чуть повыше Толика и в три раза толще. Толику сразу стало жалко его. Некрасивые люди всегда вызывали в нем смертельную жалость и слезы, а этот, в соломенной шляпе, еще держал на себе толстую медную трубу и дул в нее, отчего щеки его округлялись и он становился совсем страшным.

Дядька играл старый вальс – Толик слышал не раз эту музыку, она называлась «Амурские волны», – глаза его печалились, он был немного выпивши.

Толпа на остановке посмеивалась, а дядька все играл, пропуская трамвай за трамваем, будто он специально стоял и провожал трамваи. Пу-пу-пу, пу-пу-пу, пу-пу-пу! – торжественно гудел он, а люди подходили, похихикивали, показывали на него пальцем; кто-то постучал из-за спины по его шляпе.

Дядька перестал играть, оглянулся, нахмурил белесые брови. Подошел трамвай, он полез в него, не сняв трубу, и, конечно, застрял. Люди на остановке засмеялись хором, кто-то свистнул. У Толика навернулись слезы. Жестокий, жестокий народ! Он подскочил к трамвайной двери и помог толстяку снять трубу. Дядька забрался в трамвай, а Толик обернулся к людям на остановке, посмотрел, как они тупо хохочут, и крикнул захлебываясь:

– Что он вам сделал, гады? Что сделал?..

Кто-то осекся, но остальные продолжали смеяться, словно ничего не слышали. И вдруг из трамвайного окна высунулся толстяк. Он обвел толпу тоскливым взглядом.

– Эх, чудаки! – сказал он. – Смеетесь? А я друга сейчас похоронил. Тридцать лет рядом в оркестре играли.

Он сел, выставил из окна трубу и снова заиграл медленный вальс.

Пу-пу-пу, пу-пу-пу… – загудела труба, и трамвай медленно-медленно тронулся.

Люди на остановке быстро расходились, заспешив куда-то, а Толик стоял на рельсах, скрипя зубами, чтоб не зареветь, и смотрел, как уплывал по синим рельсам красно-желтый трамвай с трубачом.

Ему казалось, что это над ним хохотала толпа и что это у него умер старый друг. Да ведь так оно, в сущности, и было. Кто-то взял его за руку. Толик поднял глаза. Это был отец. Вот он, умерший друг. Стоит цел и невредим, человек, меняющий сыновей.

– Мне надо поговорить с тобой, – сказал Толик отцу, глубоко вздыхая, как бы освобождаясь от трубача.

– И мне надо поговорить с тобой, – ответил отец, вынимая папироску.

Они зашли в стеклянный кубик. Им поставили вазочки с цветными шариками, и Толик спросил первым:

– Зачем ты сделал это?

– Ты должен попытаться понять меня, – сказал отец, опуская голову. – Я измучился от такой жизни. Твоя бабушка невыносима. Мама не любит. Лучше как ножом: обрубил – и все… – Он заглянул Толику в глаза. – Единственное, что я хочу, единственно, о чем думаю все время, – чтобы понял и простил меня ты. Я тебя очень люблю, – сказал отец, – и прошу остаться моим сыном.

Он сказал слово «моим» громче, будто хотел подчеркнуть, что Толик должен быть не чьим-то там сыном. Чудак человек! Разве можно стать чужим сыном, если у тебя есть отец?

– Ты понял меня? – спросил отец.

Толик вспомнил трамвай, уплывающий с трубачом. Вспомнил людей на остановке. Тем, веселым, было не до толстяка. Он их рассмешил, вот вам и все. А как мало! Как мало смеяться, когда надо плакать! Ах, люди, как часто не понимают они друг друга! Не хотят понять. Вот и отец спрашивает: «Ты понял меня?» – потому что сам ничего не понял. Потому что у самого сил понять не хватило.

– Нет, – ответил Толик, вглядываясь в отца, как в ту толпу на остановке. – Не понял, потому что ты не прав. Мама любит тебя. Любит, понятно? Она просто слабая, и ты ей должен помочь.

– Как помочь? – воскликнул отец.

– Не знаю, – тихо сказал Толик. – Но ты должен. Вы должны оба.

Отец отвел глаза.

– Но не в этом дело, – продолжал Толик. – Не это я хотел сказать.

Он набрал побольше воздуха, чтобы нанести отцу последний удар.

– Темка тебя ненавидит, – сказал он, бледнея. – Он не хочет, чтобы ты был его новым отцом. У него есть старый. И он говорит, чтобы ты уходил от них.

Толик думал, отец растеряется, загорюет, вздохнет.

Но он только кивнул головой.

– Знаю, – сказал он. – Знаю!

8

Через день, утром, во дворе раздался свист. Толик выглянул из окна и увидел Цыпу.

Ничего себе гость!

Гость был не один, поодаль стояли пятеро каких-то незнакомых Толику ребят, и было ясно, что они пришли с Цыпой.

– Иди-ка! – крикнул долговязый развязным голосом. – Поговорим!..

Толик сразу почувствовал неладное, но не выйти, остаться дома было позорно. Сжимая кулаки, Толик сошел вниз.

На дворе было пустынно. Только Цыпа и пятеро парней.

Цыпа подошел вплотную к Толику, посмотрел сверху вниз, оттянув губу, и сильно ткнул его пальцем в живот. Толик от неожиданности отскочил назад, парни загоготали, а Цыпа уже снова медленно приближался к нему. Толик зарделся. Если бы Цыпа его ударил, было б не так обидно. Ударил за старое – вот и все. А тут он издевался. Тыкал пальцем.

Цыпа приближался, и Толик, свирепея, стремительно метнулся в атаку. Он целил в оттопыренную Цыпину губу, но не достал и попал в подбородок. Руку резанула острая боль, Толик скорчился, а когда разогнулся, увидел, что стоит в кольце. Пятеро незнакомых парней и шестой Цыпа медленно подходили к нему. Толик крутнулся, выбирая слабину в этом кольце, и почувствовал сильный удар сзади. В то же мгновение град кулаков обрушился на него со всех сторон, будто он попал в молотилку. В глазах плавали желтые круги, парни били куда попало, и один ударил в поддых. Земля поехала вбок, и Толик осел на асфальт.

Через минуту, когда Толик пришел в себя, вокруг никого не было. Парни бегали под тополем, там, где зимой играли в хоккей. Кто-то широкоплечий и складный стремительно настигал то одного, то другого, и парни валились с ног, как кегли. Тот, кто гонял их, действовал двумя руками. Правая у него была свободна, и он бил ею в нос. Во второй он держал толстую кошелку. Кошелкой широкоплечий добавлял, кому не хватало.

Пошатываясь, Толик приподнялся и побежал на помощь избавителю. Первым ему попался Цыпа. На этот раз Толик достал до его отвислой губы. Цыпа заревел и выпустил изо рта розовую пену. Потом Толик поставил кому-то подножку и на полном ходу столкнулся со своим защитником.

Толик застыл от удивления.

Это был Темка. Он запыхался, глаза его горели, а левая рука еще раскручивала для удара тяжелую кошелку.

Парни беспорядочно разбегались. Артем свистнул им вслед – и те побежали быстрее. Толик злорадно засмеялся. Его трясло как в лихорадке, хотелось догнать Цыпу с его наемными избавителями, дать так, чтобы кубарем покатились вдоль по улице.

– Э-э, – сказал Артем, разглядывая Толика, – они тебя прилично помяли.

Успокаиваясь, Толик пошевелил толстым отчего-то языком. Во рту было солоно, один зуб шатался. Вдобавок горела ободранная щека.

– Сходи помойся! – велел Темка, и Толик повернулся к дому.

Взгляд его скользнул по своим окнам, и он остановился. Тяжелым, задумчивым взглядом на него смотрела баба Шура. Толик не помнил, чтобы она когда-нибудь так смотрела. Бабка не прокалывала Толика, не глядела сквозь него. Ему показалось, что она просто задумалась. Та самая баба Шура, которая никогда не задумывалась, вдруг задумалась.

Толик потоптался нерешительно и повернулся к Темке.

– Домой нельзя.

Они пошли к уличной колонке. Широкая струя хлынула на лицо. Сразу стало прохладно, приятно, боль утихла.

– Ничего, – утешил Темка, когда Толик утерся его платком. – За одного битого двух небитых дают.

Они пошли вдоль улицы.

– А вообще-то, – сказал Темка, – если хочешь быть небитым, занимайся боксом.

– Ты занимаешься?

– Угу! – Темка приподнял кошелку. Там лежали боксерские перчатки.

– Здорово! – удивился Толик. – Дай померить!

Они остановились прямо на тротуаре. Толик надел тугие блестящие перчатки и, смеясь, помахал ими.