Лабиринт - Лиханов Альберт Анатольевич - Страница 24

Ребята захихикали.

– А что! – вскричала Изольда Павловна. – Большое всегда начинается с малого.

Хлопала дверь, входили новые родители, и каждому Изольда Павловна повторяла занудливо:

– У нас большая беда! Сегодня наш класс сорвал урок…

И всякий раз ребята прыскали, уже нисколько не стесняясь.

Пришел полковник, Цыпин папа, и, узнав, что случилось, зарделся как помидор, опустил щеки и свирепо оглядел класс. Ребята притихли. Полковник подошел строевым шагом к Цыпе и спросил его громовым голосом:

– Надеюсь, не ты?

Цыпа замотал головой, забегал глазками; отец промаршировал к родительской скамье и подал оттуда команду:

– Надо опросить каждого!

«Значит, будет допрос, – подумал Толик и увидел, как вытянулись и побледнели лица ребят. – Вот так штука, ничего себе!»

– А может, не стоит? – сказал, волнуясь, кто-то с задней скамьи.

Толик обернулся. Говорила Колина мама. Тонкая синяя жилка часто-часто подрагивала у нее на шее, руки дрожали.

– Может, отпустим их домой, уже поздно? – говорила она, обращаясь к взрослым. – А завтра они сами поймут, что поступили нехорошо…

Полковник побагровел и крикнул:

– Гнилой либерализм!

Что такое либерализм, Толик не знал, но раз он был гнилой – значит, что-то вроде картошки. Однако и непонятливому человеку было ясно, что полковник Колину маму обвинял в чем-то нехорошем, потому что страшно при этом поморщился. Седая бабушка шумела, что если все прощать таким соплякам, то через полгода они станут законченными негодяями и непременно образуют банду. Почему-то она боялась банд, словно банды так и бродили по улицам. Какой-то папа расстегивал в возбуждении пиджак, тоже чем-то возмущаясь, и Толику показалось, что еще немного – и этот дядя станет вытаскивать из брюк ремень.

Шум поднялся такой, как в коридоре на перемене. Колина мама, потупившись, замолчала.

Пока родители кричали, Изольда Павловна стояла, словно медная статуя из поэмы Пушкина «Медный всадник», не шелохнувшись, не вздрогнув, не проронив ни слова. Дождавшись тишины, она сверкнула пенсне, давая как бы понять, что предложение Колиной мамы просто смехотворное, о чем даже говорить неприлично. И не успел Толик моргнуть, она уже шла по рядам.

– Это сделала ты? – спросила учительница первой Машку Иванову.

– Нет! – испуганно вскричала Машка.

– Дай честное пионерское!

– Честное пионерское.

– А ты знаешь, кто это сделал?

– Нет!

– Дай честное пионерское!

– Честное пионерское…

Изольда Павловна поднимала всех подряд, парта за партой. Ребята вставали, краснея, стесняясь родителей, стыдясь, что с них требуют непременно честное пионерское, бубнили под нос слова, которые надо говорить громко, а всем было тошно, противно, грязно. Даже Женька глядела куда-то под парту. Даже родители, которые только что кричали, перебивая друг друга, смущенно покашливали на задней скамье.

Одна Изольда Павловна чувствовала себя прекрасно.

Она переходила от парты к парте, глядя поверх ребят, ничуть не смущалась своей новой работы, наоборот, ее губы слегка улыбались – Изольда Павловна просто наслаждалась!

– У, бешеная! – прошептал сбоку Коля Суворов, и Толик усмехнулся.

Давно он ждал от Изольды Павловны гадости, давно казалось ему, что «русалка», как цирковой сундук у фокусника – с двойным дном, но чтоб допрашивать она могла с таким наслаждением – этого даже он, недоверчивый человек, подумать не мог.

И прежде знал Толик, что никто в классе не интересует Изольду Павловну.

Никто, даже ее собственная Женька. И четверки-то ей вместо заслуженных пятерок она не для Женьки ставила, а для самой себя. Нет, Изольду Павловну в пятом «А» интересовал лишь один человек – классный руководитель Изольда Павловна.

Раньше «русалка» таилась, маскировалась, а теперь все ясным стало.

Будто сняла со своего носа пенсне Изольда Павловна, и все увидели наконец-то ее глаза – пустые, бессердечные, злые.

13

Изольда Павловна медленно двигалась от парты к парте, ребята как заклинание повторяли: «Честное пионерское», «Честное пионерское», – и Толик вспомнил древнюю казнь. Раньше, до революции, солдат пропускали сквозь строй. Их били прутьями. Здесь никого не били, но каждый тоже проходил сквозь строй. Будто ребята не людьми были, а перчатками. Изольда Павловна брала каждую перчатку и на левую сторону выворачивала. Трясла перед всеми. Нет ли там, в складках, чего-нибудь неприличного.

«Русалка» допрашивала с удовольствием, и каждый раз, когда садился на место очередной узник, позорно поклявшись, что он тут ни при чем, отгородившись как бы от класса личной своей невиновностью, сзади, на родительской скамье, раздавался облегченный вздох.

Вздыхала мама, или бабушка, или отец нового невиновного, который дал в том священную клятву.

Очередь подходила уже к Толику, как дверь снова распахнулась. На пороге, прислонившись к косяку, стояла запыхавшаяся мама.

Каждый раз, когда отворялась дверь, Толик с трепетом ждал появления мамы, хотя был уверен, что она не придет. Сколько дней подряд он шлялся до поздней ночи, не учил уроки, и мама будто не замечала этого. Она думала о своем. Ходила по комнате как загипнотизированная и не обращала на Толика почти никакого внимания. Так что по сравнению с магазинными шляниями сейчас было совсем не поздно, и Толик вовсе не надеялся, что мама вдруг окажется в школе, спохватившись о нем.

Но мама была здесь, стояла в дверях, прислонившись к косяку, и, вглядываясь в ее побледневшее лицо, Толик понял, что что-то случилось…

– А-а, – ласково запела Изольда Павловна, увидев маму. – Проходите! Мы вас ждем… У нас большая беда… Сегодня наш класс сорвал урок…

Теперь уже никто не смеялся. Не до смеху было. Кончился весь смех. Осталась одна тяжесть. А учительница продолжала, обращаясь к маме:

– Мы вынуждены были оставить весь класс. Сейчас опрашиваем каждого. Половина ребят уже дала честное пионерское, что это сделали не они.

«Русалка» торжественно взглянула на класс. Что-то вроде улыбки расползлось по ее лицу.

– И вы знаете, – сказала она, по-прежнему обращаясь к маме. – Я верю этим ребятам. Больше того – я очень подозреваю, что с доски стер ученик, которого должны были спросить.

Сердце у Толика опять зашлось.

– Он не выучил урока, – торжественно говорила Изольда Павловна, – в этом он признался даже практикантке – и решил сорвать занятие.

Мама стояла у доски, опустив голову, будто это она сорвала урок, будто это она не выучила задание и призналась в этом практикантке.

– Вы знаете, кто этот ученик? – вкрадчиво спросила Изольда Павловна.

Мама судорожно глотала воздух.

– Простите его, – прошептала она. – Это я виновата! Я! – В маминых глазах стояли слезы. – Сейчас приходили из милиции. Он ящик поджег. Но он не виноват! Это я, я!..

Все в Толике дрожало. Его колотил дикий озноб. Руки были словно ледышки, нестерпимо мерзли ноги, а голову будто сдавило железным обручем.

В классе стало совсем тихо.

И вдруг все зашевелились. Ребята застучали крышками парт, родители заговорили, закашляли, зашумели.

– Так зачем же? – воскликнула возмущенно мама Коли Суворова. – Так зачем же вы держали весь класс, если знали, кто виноват? Тридцать детей сидят голодными!

– А затем, – вскинулась на нее Изольда Павловна, и в классе опять стало тихо, – чтобы преподать и детям, и непонимающим родителям, – она посмотрела на маму Толика, – урок честности!

– Не знаю! – сказала Колина мама, застегивая пальто и подвигаясь к выходу. – Не знаю! Может, у вас какие-то свои педагогические приемы, но это возмутительно – устраивать такой спектакль! Тем более что у Толика действительно какая-то беда! – И указала на маму, горестно сидевшую рядом с Машкой. – Или вы не видите?

Изольда Павловна медленно покрывалась пунцовыми пятнами, но молчала.

– Пойдем, Коля! – сказала его мама и открыла дверь, едва не столкнувшись с директором.