Чистые камушки - Лиханов Альберт Анатольевич - Страница 15

Фамилия обувщика была Зальцер, и Михаська подумал, что где-то слышал эту фамилию. Во дворе двухэтажного деревянного дома им сразу указали на дверь, где он жил; но когда отец постучал, ему долго не открывали. За дверью что-то шуршало. Михаське показалось, что кто-то смотрит на них в узкую щель. Отец постучал снова, и вдруг голос из-за двери неожиданно спросил:

– Кто там?

– К Семену Абрамовичу от Седова, – сказал отец, сказал твердо, тщательно выговаривая слова, будто пароль.

И Михаська вспомнил, что фамилию Зальцер называл Седов. Дверь распахнулась. На пороге стоял горбоносый маленький человек в клетчатой куртке, висевшей на плечах. Из открытого ворота куртки в изобилии торчали густые кудрявые волосы. Глаза у обувщика были навыкате и слезились.

– Проходите быстрее! – приказал он сердито.

И отец, и мать, и Михаська быстро вошли в полутемный коридорчик, а затем в комнату с высоким лепным потолком.

У стены стояло пианино. Михаська уселся напротив него.

Вся комната отражалась в его полированных боках.

– Детей мы обычно не впускаем, – сказал волосатый обувщик. – У них есть такая привычка – обращаться к детям за сведениями.

– У кого это у них? – удивленно спросила мама.

– Да есть тут… – недовольно отмахнулся Зальцер, – интересующиеся. Мальчик не проболтается? – спросил он у отца.

– Он у нас потомственный разведчик, – сказал отец. – Нем как рыба.

Он хотел польстить Михаське, загладить глупый вопрос этого Зальцера, но Михаська все равно обиделся. Что он, девчонка-болтушка?.. А потом, какие тут тайны? На фронте, что ли?

Семен Абрамович облегченно вздохнул и как-то разом переменился. То он был злой, а то вдруг расплылся в улыбке и показал золотые зубы.

– Очень приятно познакомиться! – сказал он, подошел к маме и поздоровался с ней за руку. – Ну, с вами мы знакомы. Общие, так сказать, знакомые… – весело кивнул он отцу и протянул руку Михаське: – Здравствуй, здравствуй, мальчик! Очень, очень приятно! – повторял Зальцер, похаживая по комнате. – Такие, знаете ли, контакты, как говорится, обоюдополезны и в наше время просто необходимы. Может, чайку?..

Мама помотала головой, и Михаська заметил, как взглянул на нее отец, когда Зальцер отвернулся.

– Значит, туфельки? – сказал Зальцер. – Какие желаете? Обыденные, выходные, бальные? Впрочем, что ж нам скрываться – люди все свои!

Он подошел к пианино, оглянулся на дверь, спохватился, накинул крючок, хотя была еще одна дверь там, в коридорчике, а она уже на запоре, и открыл крышку пианино.

– Ну вот, выбирайте любые, ваш размер, – сказал он и начал доставать из лакированного пианино дамские туфли.

Он ставил их на стол, и скоро на столе вырос целый магазин. Каких только туфель тут не было! Серые с пуговкой на носке, белые, тоже с пуговкой. Были попроще и покрасивее. Михаська в свободное время заглядывал в магазины, полки там пустовали, а если и выбрасывали обувь, то по ордерам, а тут у одного человека столько сразу!

– Выбирайте, выбирайте! – повторил Зальцер, почему-то поглядывая на окно. – А это самые изысканные, бальные лодочки. – Он поставил в центре стола туфли, сверкающие, как пианино. У них был высокий каблучок, а спереди по носку проходила золотая строчка.

Мама охнула. Глаза у нее давно уже загорелись, сразу, как только Зальцер стал доставать туфли из пианино. А тут она прямо охнула.

– Как из сказки, правда? – оживленно спрашивал Зальцер. – Как из сказки! Помните Золушкины башмачки?

Михаська помнил Золушкины башмачки, но ведь те были хрустальные, прозрачные, а эти черные, хоть и блестят.

– Нравятся? – спросил Зальцер у мамы.

Впрочем, зря он спрашивал, это и так видно было.

– Ну берите, – сказал он. – Они ваши. Я вам дарю.

Мама охнула еще раз, замотала головой; и отец тоже запротестовал, вытащил из кармана деньги и начал отсчитывать.

– Ну что вы! – воскликнул вдруг Зальцер, сердясь. – Право, как маленькие. Что вы в этом нашли? Я дарю так, и вы потом когда-нибудь отблагодарите. Мы – вам, вы – нам. Ясное дело, не с бухты-барахты. Думаю, мы с вами подружились напрочно?

– Конечно, конечно, – говорил отец, а мама не могла отвести глаз от туфель.

– Ну так вот! – сказал Зальцер. – Берите – и все!

Мама отвела наконец глаза от туфель и посмотрела на Зальцера.

– Нет, бесплатно я не возьму, – сказала она твердо. – Виктор, заплати.

Отец снова стал отсчитывать деньги; и Михаська подумал, что вот все-таки какая она молодец, мама, как твердо сказала сейчас, что бесплатно не возьмет.

Зальцер успокоился, взял деньги, приговаривая:

– Вот ведь вы какие, вот какие…

Потом наступила тишина. Пока Зальцер заворачивал мамины туфли в газету, Михаська смотрел в полированный бок пианино. В нем отражался буфет, который стоял за спиной у Михаськи, а рядом, на тумбочке, – радиоприемник. Михаське стало смешно. Он подумал, что, наверное, и в буфете вместо посуды, и в радиоприемнике вместо проводков и ламп, как в пианино, хранятся у Зальцера разные туфли.

– Ну вот ваши бальные лодочки. Не хватает только бала. Ну, теперь у вас и бал скоро будет, – сказал Зальцер и засмеялся. Но смех у него получился неискренний, будто он рассердился про себя на что-то.

– Какой там бал… – сказала мама.

– Ну как же, как же! – воскликнул Зальцер. – Не каждому, знаете ли, выпадает такое счастье, как вам.

– Какое же счастье? – удивилась мама.

– Ох, скромный вы человек, скрытный! Но что ж вам своих людей пугаться? Устроиться продавцом в первый коммерческий магазин после войны – это вроде как сразу генералом стать. Поверьте мне, старому воробью, – счастье. Да-да…

18

До Михаськи не сразу дошло все это. Он увидел, как залилась краской мама и повернулась к нему. Он еще улыбался ей. Слова Зальцера остались в памяти, но Михаська относил их к кому-то другому, не к маме. Мама всю войну работала в госпитале, спасала людей, дежурила ночи напролет возле умирающих солдат, а сейчас… Как же так – в магазин? Продавцом? Это было так неправдоподобно, нелепо…

Михаська все никак не мог разобраться в том, что произошло. Мысли путались, сталкивались, падали, как осенние мухи, которые заснули, а их вдруг разбудили, и они мечутся, не знают, куда лететь.

Отец упорно не смотрел на Михаську и о чем-то говорил с Зальцером.

– Мы пойдем, – сказала мама отцу. – Ты нас догонишь.

Она взяла Михаську за руку, как маленького; они снова прошли по тусклому коридорчику, и Зальцер, закрывая за ними дверь, сказал маме:

– Скажите мальчику, чтоб не распространялся.

– Да нет, нет, не волнуйтесь, – ответила раздраженно мама.

За спиной загремела цепочка. Они пошли молча по сухой осенней улице. Эта улица нравилась Михаське. Здесь росли дубы, и он с Сашкой Свиридом приходил сюда собирать желуди, чтобы делать из них потом смешных человечков. Желуди и сейчас лежали под деревьями, но Михаська равнодушно наступал на них, и они выскакивали из-под ботинок, будто лягушки.

– Я не хотела, Михасик, – сказала мама бодрым голосом, – но папа настоял. Да и в самом деле, прав этот Зальцер, жить будет полегче. Глядишь, чего-нибудь сладенького принесу.

– Сладенького? – остановился Михаська. – Я что, маленький?

Мама смотрела на него, ей было плохо, Михаська видел это. Но зачем она делает вид, что ничего не случилось, зачем представляется?

– Ты же в госпитале! – сказал он. – Зачем тебе магазин?

Михаська старался говорить спокойно, рассудительно, чтобы мама поняла, что происходит: время еще есть, можно и передумать.

Он вспомнил, как ходил в госпиталь к маме на работу. Она усаживала его в приемном покое у подоконника, там было тихо, и Михаська учил уроки. Иногда мама говорила, чтобы сегодня после школы Михаська шел домой, – это значило, что приходил эшелон с ранеными и в приемном покое лежат бойцы. Михаська заглянул однажды туда, когда прибыл эшелон. Там было шумно, людно. На кушетках сидели и лежали раненые в одних кальсонах. Все они были перевязаны, и у многих через перевязки проступали темные пятна.