Благие намерения - Лиханов Альберт Анатольевич - Страница 15

Зина отплыла от Лепестиньи на цыпочках, высоко приподняв подбородок, и руки ее гибко плавали вокруг головы. Малыши, забежавшие вслед за ней в игровую, расступились перед Зинкой, а она не побежала, нет, полетела, точно пушинка одуванчика вдоль коридора, несомая ветром, а остальные побежали вслед за ней с молчаливым непониманием.

Эта сцена сильно подействовала на меня. Лепестинья ушла, а я бродила по коридору, снова и снова вспоминая летящую Зину.

После уроков, когда появилась Маша, я решительно двинулась к Аполлону Аполлинарьевичу.

Сбивчиво изложила результаты поездки. Потом призналась в своеволии. В эксперименте, ответственность за который, конечно, готова нести.

Он сидел за столом, положив свои круглые щечки в круглые ладошки, разглядывал меня, словно какую-то невидаль, и ничего не говорил. Опять помогал мне.

И я приступила к главному.

Нас, педагогов, не хватает и не хватит никогда. Это раз. Два – нельзя сужать круг людей, которые принимают участие в судьбах детей, границами педагогического коллектива. Пусть он будет трижды талантливым, этот коллектив, рано или поздно ребята уйдут из него, станут взрослыми. Таким образом, надо, чтобы у малышей сложились близкие контакты с другими людьми. Чтобы эти другие люди были друзьями детей на всю жизнь. Не родными, так близкими. Друзьями. Хорошими знакомыми, наконец. И в этом свете опыт Лепестиньи удачен – да, да, удачен! Пусть два дня в неделю Зина живет у нее. Пусть стремится порадовать ее школьными делами. Пусть отчитывается перед ней. Ждет субботы. А Лепестинья будет заботиться о девочке. Чем и кому это плохо?

Аполлон Аполлинарьевич смешно почмокал толстыми губами и пробормотал:

– Тепло, тепло…

Сначала я не поняла, о чем он. Потом сообразила. Ну уж! Это не жмурки!

– Горячо, а не тепло! – воскликнула я.

– Обкатаем на педсовете, а? – улыбнулся он.

Что ж, педсовет не обойдешь, но он обкатал прежде всего меня, надолго разделив мои мнения о людях на белое и черное. Представления об Аполлоне Аполлинарьевиче у меня развивались, так сказать, в белую сторону – ведь он поддержал в конце концов меня, а о завуче Елене Евгеньевне – в черную.

– До чего доехали! – говорила она. – По мнению Надежды Георгиевны, школа не в состоянии обеспечить воспитание двух десятков детдомовцев.

– Не воспитание, а сердечность! – отчаивалась я.

– Сердечность, это, конечно, хорошо. – Она недовольно поводила, точно в ознобе, широкими плечами. – Но ведь учитель тоже человек и не может форсировать свои чувства, выжимать из себя дополнительные эмоции. Мы не станочники, мы здесь не продукцию делаем и при всем желании не можем перевыполнять план по чувствам.

– Это верно, – говорила Маша, – чувства или есть, или их нет. – И Елена Евгеньевна бурела от негодования. – Любовь не компот, ее стаканами не измеряют.

– Самая отличная школа не может заменить родителей, – рвалась я в бой.

– Это смотря какие родители! – отвечала Елена Евгеньевна, и хотя наши мнения, в общем, не расходились, я в ту минуту терпеть ее не могла.

Вообще в коллективах, где много женщин, да еще таких, как школа, сражение самолюбий и престижности часто идет в сильном тумане, где туман – это личные вкусы, пристрастия, неприязнь и симпатии, мелкие недоразумения и даже, если хотите, зависть. И порой выходит, что говорят об одном и том же, только разными словами, а решение выносит характер: одна говорит «да», другая – «нет». Так что сшибаются характеры и престижи, а не точки зрения и взгляды. И Елена Евгеньевна рассуждала здраво, только с выводом, противоположным моему.

Мы не можем прибавить сердечности, в общем-то правильно рассуждала она, а вывод делала чисто дамский: значит, ребят нельзя никому отдавать.

Причина? А вдруг что-то случится? Что скажет гороно?

Словом, педсовет потихоньку превращался в дамскую перепалку, и тогда Аполлон Аполлинарьевич вскинул пухлые ладошки к вискам:

– Дорогие женщины! Если вы не успокоитесь, я куда-нибудь в таксисты уйду! Ну можно хоть чуточку сопрягать чувства с мыслями?

– Чувство – лучшая форма мысли! – пальнула я сгоряча по нему. Аполлоша терпеливо посмотрел на меня.

– Знаете, в чем дело? – спросил неожиданно грустно Аполлон Аполлинарьевич. – В ножницах.

– В каких еще ножницах? – удивилась Елена Евгеньевна.

– Между нашими желаниями и возможностями. Надежда Георгиевна озабочена справедливо. У детей тяжелое прошлое. Не исключены самые неожиданные осложнения, – он задумчиво посмотрел на меня, словно вспомнил Колю Урванцева, – и дальше, с возрастом, эти осложнения могут быть все более тяжкими. Представьте дом с отколотой штукатуркой. Выступает кирпич. Мы должны заделать изъяны, пока не поздно. Мы штукатуры. А наш мастерок – любовь, больше ничего. Любовь, которая должна внушить ребятам доверие к нам, а через нас – к жизни. Веру в светлое. Веру в добро и справедливость. Это – желаемое. Действительное – нас мало. Нормально, когда у ребенка два родителя. У нас на два десятка детей два воспитателя. Остальные по служебному положению заняты иным. Вариантов немного. Или мы отдаем двадцать два ребенка всего лишь двоим, а им не разорваться, или мы все занимаемся детьми. Но тут вступает в силу поговорка: у семерых нянек дитя без глазу. Есть третий? – Он оглядел педсовет. – Есть! Его предлагает Надежда Георгиевна. Приблизить ребят к реальным людям, которые могут стать их друзьями. Привлечь к нам в помощь добрых, хороших, светлых старших товарищей, которых, я уверен, много рядом.

– Только как их найти? – спокойно произнесла уравновешенная Нонна Самвеловна.

– Шефы у нас есть, их надо привлечь! – воскликнула Елена Евгеньевна.

– Может, и шефы, – обрадовался Аполлон Аполлинарьевич.

– По обязанности не получится, – вскочила я, чувствуя, что идея может провалиться. – Разрешите мне написать письмо в газету. Придут только те, кого судьба ребят по-настоящему тронет!

Покрытый зеленым сукном длинный стол, одобрительно-хитроватый взгляд директора, лица учителей – ироничные, сердитые, задумчивые, улыбчивые.

Ироничные и сердитые, казалось мне тогда, – это черное. Задумчивые и улыбчивые – белое.

Просто делился тогда для меня весь мир.

Но он оказался сложней, чем грань между белым и черным.

Педсовет большинством голосов поддержал меня. За – шестнадцать. Против – восемь. Восьмерку возглавляла, конечно, широкоплечая Елена Евгеньевна.

После педсовета ко мне подошел Аполлоша с какой-нибудь, наверное, вдохновляющей фразой, но я не дала ему высказаться. Распаленная спором, проговорила:

– Лучше быть одноруким, чем такая правая рука, как Елена Евгеньевна! Как вы терпите?

Директор крякнул, зарделся и свернул в сторону. Я не обратила на это внимания.

Я ликовала, и все остальное было мелочью.

14

«Процветание раскрывает наши пороки, а бедствия – наши добродетели» – выписала я себе тогда цитату из Фрэнсиса Бэкона и в ней восхищалась второй частью. Как верно сказано: бедствия раскрывают добродетели.

Так и было. Интернат принял шквал добродетели.

В четверг газета напечатала мое письмо, где я рассказала про наших ребятишек, в тот же день телефон у Аполлона Аполлинарьевича разрывался звонками – люди выспрашивали подробности, а в пятницу с раннего утра школьный вестибюль был полон народу.

Ребята сидели на уроках и не ведали ни о чем, а комиссия работала полным ходом. Мы придумали комиссию, а как же иначе! Возглавлял ее, понятное дело, Аполлон Аполлинарьевич. Маша и я составляли надежную основу, и еще директор настоял на включении завуча Елены Евгеньевны как человека придирчивого, критичного и в такой обстановке просто необходимого, объяснил он нам, глядя отчего-то в сторону. Никто не возражал, и никаких разногласий с Еленой Евгеньевной у нас не оказалось, потому что все мы были предельно придирчивы, а я и Маша так просто чрезмерно.

Помню, как мы заняли исходную позицию: Аполлон Аполлинарьевич во главе стола, по правую руку, вполне естественно, завуч, мы с Машей рядышком, стул у торца отодвинут – для посетителя, я в легком от волнения ознобе открываю дверь и приглашаю первого гостя.