Собрание сочинений. Том 1 - Симонов Константин Михайлович - Страница 99

Почему бы Голубоглазой скале не сидеть сейчас, на закате, у огня и не греться в отблесках собственной славы? Что ему еще нужно - этому старому сердцу? Почему не лежит на подушке эта белая старая голова? - Мои глаза не желают закрыться, пока не увидят, что будет с нашей планетой. Мои старые глаза, мои старые уши, мое усталое сердце имеют право знать правду: сгорит ли наша земля в своем собственном пламени? Или будет жива? Мне нужен ответ, ясный и точный. Только после него я согласен остановить свое сердце. Тот, кто владеет музыкой слов, и только всего, - тот еще не поэт. Настоящий поэт привык добираться до сути. А суть - судьба человека.

- Мне бы хотелось, чтоб и наши, и ваши сели вместе в корабль и полетели к луне! - говорит кто-то из нас за столом. Из каменных трещин испытующе, молча смотрят голубые глаза. - А не выйдет ли так, что в один день, далеко не прекрасный, мы все вместе отправимся на луну? - Да, я, кажется, не ошибся, именно эту тревогу я читаю в глазах моей знаменитой Скалы.

Нет. Так не будет. Будущий мир поет и танцует здесь, в "Аэлите", и от всей души рукоплещет Голубоглазой скале, когда он, согласившись на просьбы, мощно и низко гудит в микрофон свои гранитные традиционные строфы. Будущий мир пишет жизнь на своих веселых полотнах, пишет жизнь черновиками стихов, нотными знаками, пишет жизнь, а не смерть. И если Седое столетье пересекло океан, чтобы лично проверить своими голубыми глазами - что тут варят у нас, жизнь или смерть, то наш будущий мир отвечает ему на этот вопрос голубыми глазами своих космонавтов. И я вижу, как на граните Голубоглазой скалы одна за другой исчезают морщины тревоги и Скала глубоко, облегченно вздыхает.

А потом мы сидим у моего старого друга за ужином дома. И Скала дрожащими пальцами держит красный большой помидор и любуется солнечной силой этого шара земного. А потом наступает очередь яблока. Скала его тоже берет и тоже любуется им. Где-то там, в лабиринтах души, он находит себя молодого и уносит туда, в свою молодость, это яблоко и помидор. Он старик, и они для него давно несъедобны. Но их цвет, их земная округлость все равно еще радуют душу.

Мой друг приглашает покурить после ужина. У него в кабинете на большом рабочем столе, как после прибоя - горы кусков разных пород, отполированных морем. Мой друг упирается трубкой в меня - он гостил этим летом у моего Янтарного моря, он все это нашел на наших северных дюнах. Дрожащие руки Голубоглазой скалы медленно роются в этом деревянном богатстве.

Здесь обрубки деревьев, и ветки, и корни. Старый скульптор - Янтарное море их долго качало, и мыло, и терло о северный мелкий песок, постепенно из них вырезая то головы птиц длинноклювых, то оленьи копытца, то крылья, то макеты ракет, то курчавую бороду бога... Мой друг предлагает Голубоглазой скале что-нибудь выбрать на память. И Скала выбирает. Долго колеблется, думает, вертит и наконец поднимает странный кусок дерева, сразу похожий изгибом и на крыло, и на серп.

Что ж, выбор удачный. Тень птичьих крыльев - всю жизнь на дороге поэта. Я вдруг вспоминаю, как там, в его доме, у его очага, он говорил нам, как написал свою первую песню, как целовался под яблоней с девушкой и птица, сидевшая где-то в ветвях над их поцелуем, сказала: "Роберт, что ты творишь? Чем ты вознаградишь ее за поцелуй? Спой ей песенку, что ли!" Вот тогда он и спел свою первую песню. Птица - крылья поэта. Птица - модель самолета. Птица - прообраз ракеты. Птица нас подбирает с земли, чтоб забросить на звезды. Птица - всегда и везде, с детства до смерти. Песня без птицы - как жизнь без движенья. Другое дело, что крылья под старость устают... Глубоко уйдя в свои мысли, он в конце концов выбирает на память именно птичье крыло.

Через весь океан, к Ниагаре, в кармане Голубоглазой скалы улетает это птичье крыло, над которым так долго трудилось мое Янтарное море. Добрый путь! Добрый путь! Настоящий поэт - это земля под ногами, звезды над головой и птичье крыло в каждой песне.

P. S. Когда я перечитывал свою путевую книжку, пришло известие: умер Роберт Фрост. Океан жизни все-таки сделал то, к чему долго стремился, - подточил гранитные корни моей Голубоглазой скалы. Умирать бывает труднее и легче. И наверное, все-таки легче, убедившись, что наша планета будет вращаться и человек будет жить. Пусть великому старому человеку будет пухом земля двух полушарий планеты.

Пьют за долгую жизнь мою!

А я, словно не понимаю,

Со стаканом в руке стою

И - весенний лес вспоминаю:

Тянет к небу стволы весна,

Ствол мужает и раздается,

И кора для него - тесна,

И коре - опасть остается.

Если я вдруг стану корой,

Тесной для моего народа,

Пусть он сбросит меня долой

И растет, как велит природа.

Опаду у его корней,

Стану почвою, перегноем,

Помогу и смертью своей

Ему вырасти надо мною.

Третий день подряд идет мокрый снег,

Мне невмочь уже третью ночь -

Стонет старая рана, как человек.

Третий день подряд идет снег.

Третьи сутки осколок в теле моем

Бродит, тычась то тем, то другим углом,

Словно выхода ищет и не найдет.

Третий день подряд снег идет. Снег идет...

Я не знаю - тело ль мое болит,

Сам осколок ли болью стал?

Он был в Руре выкопан и отлит,

А потом на Днепре был в меня зарыт,

Этот ставший миной металл.

Было два их, - пишу, чтоб запомнил сын, -

Два осколка мины одной;

Фомина в могилу унес один,

Я на память в теле унес другой.

Ноет рана моя двенадцатый год.

Третий день подряд снег идет. Снег идет...

Снег растает и станет вчерашним днем,

Превратится зима в весну,

Но железный осколок в теле моем

Не растает, пока я помню войну!

Снова сбросила холод седой земля,

В теплом воздухе ветками шевеля.

Зеленее зеленого тополя.

А мы с тобою - седеем.

Море, после того как прошла гроза,

Голубей голубого, как бирюза,

Голубей, чем когда-то твои глаза.

А мы с тобою - седеем.

На заре, хоть сама, как вечность, стара,

Розовее розового гора.

Ей - чернеть по ночам, розоветь - с утра.

А мы с тобою - седеем.