Собрание сочинений. Том 1 - Симонов Константин Михайлович - Страница 90

Мой черноглазый камешек-голыш,

Самой Курой на берег принесенный.

Так хорошо, что хоть останови

Мгновение, не пожалев об этом...

А мать с отцом - как две строки любви,

Срифмованных на зависть всем поэтам!

Пусть ставят колыбель перед столом,

Чтоб тост в горах гремел, как перестрелка:

Мы песней ночь пробьем! И пулею пробьем

Закинутую под небо тарелку!

Плющ свисает с плеч ветвистых,

Словно старая броня.

- Дуб, тебе, наверно, триста?

Как давно ты ждешь меня!

Столько лет уже стоящий

Здесь, не пропустив ни дня,

Прошлый ты и настоящий,

Будущий, после меня.

Ты, наверно, все на свете

Знаешь, стоя надо мной:

Как мы рыбу ловим в сети,

Как мы боремся с волной.

Буду ждать я Пиросмани

Здесь в тени твоих ветвей.

Он придет и на поляне

Стол раскинет для гостей.

Где - напишет во весь мах!

Где - пошутит кисточкой.

Хлеб положит, сыр чанах

С красною редисочкой.

Бурдючок, барашка, зелень -

Щедрой кистью угостит,

И меня в руке с форелью

Где-то сбоку поместит.

По картону черной ночи

Блики бросит краской белей.

И луну в ветвях упрочит,

Чтоб всю ночь висела целой.

Добрый синий лунный глаз

Прямо над столом зажжет,

Чтобы ясно видел нас

Тот, кто с нами вместе пьет.

С пира каждый унесет

Песенку прощальную,

Ночь ее, как хлеб, дает

Нам в дорогу дальнюю.

Мы на дуб наш поглядим,

Бросим взгляд последний,

Жаль, что он опять один -

Друг наш трехсотлетний.

Вот он ветками плечей

Пожимает мудро;

Трезвый, утренний, ничей, -

Утро - это утро.

Кто в первый раз в горах запел:

"Варайда-варда" ?

Так пел, что вечный лед кипел

И с гор ручьями падал.

Кто в первый раз в горах запел:

" Варайда-варда"?

Кому принадлежала честь

Мужскую песню эту

В горах абхазских первым спеть,

Пустив гулять по свету?

Есть в песне боль и радость есть,

Лишь робости в ней нету!

Я с неба сумерки сдирал,

Я рвал туманы в клочья,

Начало песни я искал

Повсюду днем и ночью.

Но только высоко, средь скал,

Нашел я то начало:

Там горец раненый лежал,

Под ним река рычала.

Тысячелетние дубы

Стояли в изголовье,

Он сам началом песни был,

И песня пахла кровью.

Лежал он, рухнув, как гора,

Предательством подкошен,

И в ожидании утра

Над ним кружился коршун.

- Вставай, охотник! Ты проспал,

Дотла сгорели звезды.

Чтоб день охоты не пропал,

Вставай, пока не поздно!

Я вижу, что нога твоя

Покрыта липким ядом

И размозженная змея

Лежит бессильно рядом.

Не умирай! Свою судьбу

Продли с живыми, с вами.

Смотри, как речка на горбу

Несет дубы с корнями.

Доверься ей, она в беде,

Как горец настоящий,

Тебя не выбросит нигде

И до людей дотащит!

И вот услышал он меня,

Поднялся, стиснув зубы,

И влез в поток, и лег плашмя

На грудь большому дубу.

Поток стрелой его понес

К родным местам все ближе.

Уже лачугу, где он рос,

На берегу я вижу.

Я жду, чтоб людям крикнул он,

Позвал на помощь стоном!

Но горцу лучше смерть, чем стон.

Стон - это недостойно!

С улыбкой на лице встречать

Судьбу обязан горец.

Но как же людям знак подать

Улыбкою - о горе?

И вместо крика или слез

В волнах, со смертью рядом,

Вдруг в горле горца родилось:

"Варайда-варда!"

То был не стон и не мольба,

Не вопль больного тела,

То мужество само себя

Спеть в песне захотело!

Стенанья трусов выдают.

Их страх за жизнь свою.

Они "Варайда" не споют

У смерти на краю.

Но храбрый боль не признает,

Считает страх неправдой,

Пока он дышит - он поет:

"Варайда-варда!"

Лишь тот, в чьем жалком сердце лед,

Ту песню не оценит.

Гора и та ее поймет,

И к облакам возденет,

И эхом об землю швырнет,

Но слов в ней не изменит!

Я слышу, как звучит в горах:

"Варайда-варда!"

Для всех, кому неведом страх,

Та песня как отрада.

Я тоже побратался с ней.

С ее суровой правдой.

Дай бог мне спеть на склоне дней:

"Варайда-варда!"

Мы в чудеса не верим, но они

Бывают, если страстно захотим.

Был день как день. День, как другие дни,

И ночь как ночь спускалась вслед за ним.

Я в сумерках спешил к себе домой,

Еще весь не остывший, весь дневной.

Моя улыбка до дому дошла

И попрощалась у дверей со мной.

Я в доме так и не зажег огня,

Сидел один в вечерней тишине.

Два чуда - чудо ночи с чудом дня

Еще боролись где-то там, во мне.

Вдруг в комнату отец мой, как живой,

Вошел. Я увидал его спиной:

Вошел, белея снежной головой,

Вошел и сам заговорил со мной.

Спросил меня о доме, о родных

Так, словно на неделю уезжал,

Так, словно он, оторванный от них,

Все эти годы мертвым не лежал.

"Так, значит, жив? Так, значит, выжил ты?!

А мать скончалась без тебя в слезах..."

Откуда столько прежней доброты

В твоих домой вернувшихся глазах?

Ведь я же знаю... Помню эту ночь...

Сейчас я крикну: "Нет, не может быть!"

Я помню все: как я не мог помочь,

Не мог оплакать и похоронить,

Так как же ты из той могилы встал,

Которую мы так и не нашли,

Как я твое дыханье услыхал,

Засыпанное комьями земли?

"Ну что ж, сынок", - погладив по плечу,

Как с пятилетним, маленьким, босым,

Он говорит со мной. А я молчу -

Его седой и постаревший сын.

Он говорит: "Мой сын, ты ветвь моя,

Листва живая старого ствола.

Я срублен был, но не смирился я.

Я был зарыт, но кровь во мне текла.

Месть радует лишь слабые сердца;

Я жил, добро поставив выше зла,

Не жди, мой сын, от своего отца,

Чтоб месть ему глаза заволокла.

Я не из тех, кто в бубны злобы бьет,

Кто, отстрадав, отвык людей любить.

Я умер, зная: нашей правде рот

Могильною землею не забить.

Я клятву дал гореть, а не чадить,

И вот живым из мертвых восстаю

И запрещаю в трауры рядить

Фамилию и карточку свою.

Скажи мне лучше, как живешь, мой сын,