Собрание сочинений. Том 1 - Симонов Константин Михайлович - Страница 77

- Нет, ничего. -

Опять одни облака

желтой, как шар, туго скатанной пыли.

И еще молоко солончаковых озер,

соль,

соль,

соль,

остальное - мираж,

ничего нету.

Он, как все, сначала не верил в эти цепи тающих гор,

в этот пар над мнимой водой,

в эти речные расцветы.

Но все, чего не хватало в этой пустыне,

сводя нас с ума,

катилось перед глазами:

вода

и деревья,

деревья,

деревья

с густыми,

с очень густыми,

с такими густыми, как хочется,

ветвями,

ветвями,

ветвями.

- Денисов, на башню!

- Да, товарищ майор.

- Смотри!

Видишь реку?

- Нет, не вижу. -

И правда - пропала, одна просинь.

До Баин-Цагана осталось семьдесят три,

семьдесят два,

семьдесят,

шестьдесят восемь.

Кого-то хватил удар.

За бугром, в стороне

экипаж ему наспех роет могилу.

Земля пересохла,

она не желает,

по ней, как по броне,

с лязгом скользят лопаты.

Она мертвых берет через силу.

А живым -

им некогда,

им надо в танк сесть,

молча сдернуть шлемы

и ехать.

Им нет времени на слова.

До Баин-Цагана осталось шестьдесят шесть,

шестьдесят пять,

шестьдесят три,

шестьдесят два.

Новобранца приводят в роту отец и мать.

Они благовоспитанно улыбаются,

старые, грустные люди.

Не улыбнуться - невежливо,

даже если заранее знать,

что он завтра будет зарыт в песок

с простреленной грудью.

Их сын,

матрос с краболова,

большой, молчаливый,

смотрит в лицо отцу

и не верит

его улыбающимся губам.

- Господин поручик,

мы благословляем этот счастливый

день,

когда он переходит

от нас

к вам.

Поручик завтра рядом с их сыном,

не сгибаясь,

пойдет через море огня.

Он не будет беречь

ни себя,

ни его.

Но сейчас, по обычаю,

он говорит:

- Отныне я ему мать и отец.

Отныне он у меня

самый нежно хранимый сын в моей роте. -

И тоже улыбается из приличия.

Все четверо улыбаются...

Где же эта улыбка?

Песок.

Новобранец, зарывшись, лежит в цепи.

Еще бы воды глоток.

Еще бы неба кусок.

Еще бы минуту не слышать, как танки ползут по степи.

Он держит в руке шест с привязанной миной.

Легкий и крепкий шест из бамбука.

Бамбуковый шест

в двадцать локтей -

он ведь все-таки очень длинный,

не правда ли - двадцать локтей

и еще длинней

на целую руку.

Двадцать локтей и еще рука,

когда мина взорвется - это все-таки очень много.

Он храбр,

но все-таки исподтишка

он же может мечтать,

чтобы ранило только

в руку

или в ногу.

Фляга стоит рядом с ним на песке,

но он не пьет.

Галеты лежат в заплечном мешке,

но он не ест.

В заранее вытянутой

как можно дальше,

как можно дальше руке,

окаменев от ужаса,

он держит бамбуковый шест.

Генерал, получивший поручика на русско-японской войне,

ровно в час прибудет со штабом

к вершине горы,

ему разбивают палатку на теневой стороне,

из двойного белого шелка,

непроницаемого для жары.

Господин поручик, тот самый, который отныне

новобранцу заменяет мать и отца,

опершись на меч,

стоит у палатки,

смотрит вдаль на пустыню

и отстраняет солнце веером от лица.

На белом рисовом веере

нарисован багровый круг,

написаны тушью солдатские изречения.

Когда ротный флажок падает из ослабевших рук,

веер

приобретает особенное значение.

В журнале, который читает поручик,

нарисован храбрый отряд:

солдаты идут в атаку,

обгоняя друг друга,

поручик с рукой на перевязи

бежит впереди солдат,

как флаг,

поднимая веер,

белый,

с багровым кругом.

Это было под Порт-Артуром, еще на прошлой войне,

отец господина поручика

получил за подвиг награду.

И поручик мечтает,

как сам он

в красном, закатном огне

пойдет в атаку

с веером

впереди отряда.

Но новобранец, который лежит в цепи,

у него нет сорока поколений предков

с гербом

и двумя мечами...

Он не учился в кадетской школе,

ни в книгах,

ни здесь, в степи,

слава военной истории

не касалась его лучами.

Он слышит,

всем телом своим припав к земле,

как они идут!

Он слышит

всем страхом своим,

что они близко,

что они тут!

А там,

сзади,

еще не верят.

Там знают старый устав:

танки идут с пехотой, а у русских нет пехоты,

она еле бредет, устав,

она еще в ста верстах,

она еще в ста верстах,

ей еще два перехода.

А пехоты и правда не было.

Она утопала в песках,

шла, захлебываясь пылью,

едва дыша.

Летчик, посланный на разведку,

впереди нее

в облаках

летел как оторванная от тела душа.

Он знал:

за десять минут отсюда уже начинался бой.

Проклятье!

Он мог

эти сутки для них

сделать за десять минут.

Если б можно

их всех

на канатах

потянуть вверх, за собой,

поднять,

перенести

и поставить

за сто верст,

там, где их ждут.

Он делал над их головами смертельные номера:

двойной разворот,

штопор,

двойной разворот.

И смертельно усталые люди снизу хрипло кричали "ура".

Они понимали, что он им хочет помочь скоротать переход.

- Что ж, придется одним. -

Майор потушил папиросу о клепку брони.

Комиссар дострочил на планшете последнюю строчку жене.

Начальник штаба молча кивнул:

- Что ж, одни так одни, -

и посмотрел на багровое солнце, плывшее в стороне.

Все посмотрели на солнце.

Открыв верхние люки

на всех,

сколько было,

танках,

сдвинув на лоб очки,

положив на поручни башен черные кожаные руки,

танкисты смотрели на солнце,

катившееся через пески.

Не всем им завтра встретить восход под этими облаками.

Майор поднялся на башню:

- За Родину!

- В бой!

Сигналист крест-накрест взмахнул флажками,

и стальные люки с грохотом захлопнулись над головой.

В броневом стекле вниз и вверх метались холмы.

Не было больше ни неба,

ни солнца,

только узкий кусок

земли, в которую надо стрелять,

только они

и мы.

Только мы

и они,

которых надо вдавить в этот песок.

- За Родину -

значит за наше право

раз и навсегда

быть равными перед жизнью и смертью,

если нужно - в этих песках.

За мою мать,

которая никогда

не будет плакать, прося за сына,

у чужеземца в ногах.

- За Родину -

значит за наши русские в липах и тополях города,

где ты бегал мальчишкой,