Собрание сочинений. Том 1 - Симонов Константин Михайлович - Страница 71

Но он, с тоской поверив в этом ей,

Себе не верил с самого начала.

Раз так стряслось, что женщина не любит,

Ты с дружбой лишь натерпишься стыда,

И счастлив тот, кто разом все обрубит,

Уйдет, чтоб не вернуться никогда.

Он так не смог, он слишком был влюблен,

Он не посмел рискнуть расстаться с нею.

Чем больше дней молчал и медлил он,

Тем было все труднее и стыднее.

И воровским казался каждый взор,

И каждое пожатие - нечестным.

Но девушке, пожалуй, до сих пор

Все это оставалось неизвестным.

Он много раз один в часы ночные

Мечтал, что стоит в дом ее ввести,

Ее вихры мальчишечьи смешные

В послушные косички заплести,

На кухне вымыть чайную посуду,

Нагреть свою печурку докрасна, -

Ей станет так уютно, что она

Останется и не уйдет отсюда...

Минутами казалось, что и ей

Хотелось быть большой, неосторожной.

Сердитые морщинки у бровей,

И голос вдруг по-женскому тревожный,

И взгляд такой, как будто вдруг она

Заметила посередине фразы

Глаза мужчины, койку у окна

И ключ в двери, повернутый два раза.

Нет, не повернутый. Но все равно,

Пусть три шага ты мне позволишь взглядом.

Шаг к двери - заперто. Шаг к лампочке - темно.

И шаг к тебе, чтоб быть с тобою рядом...

Но где там! Синеглазая юла,

Что ей до нас, до наших темных комнат!

Подпрыгнет, сядет посреди стола,

Обдернуть платье даже и не вспомнит.

Прижмется, если на дворе мороз,

Разуется, чтоб водкой вытер ноги,

И поцелует по-смешному - в нос,

И на плече вздремнет, устав с дороги.

Недавно целый день была метель.

Она за полночь на часы взглянула,

Без спросу застелив его постель,

Калачиком свернувшись, прикорнула.

Он лег у ног ее, как верный пес,

Он видел из-под сдвинувшейся шубы

Беспомощные завитки волос,

По-детски оттопыренные губы.

Так близко, так ужасно далеко

Она еще ни разу не бывала.

Чем так заснуть беспечно и легко,

Уж лучше бы совсем не ночевала.

Хотелось крикнуть. Выгнать на мороз

Безжалостно, под носом хлопнуть дверью

За это равнодушное, до слез

В такую ночь обидное доверье.

Зато теперь он едет. В самый раз.

Он должен поскорей от рук отбиться.

От рук ее, от губ ее, от глаз,

В кого придется, наскоро, влюбиться.

Зубрить, зубрить, и в пять утра вставать,

И засыпать над книгой как попало,

Не вспоминая, падать на кровать

И сразу спать. Иначе все пропало.

Вот только жаль, что рельсы и столбы

Легли соблазном между городами,

А предки ждать решения судьбы

Привыкли месяцами и годами.

Легко им было забывать навек,

Когда, кряхтя, тащились колымаги,

Когда казенный сонный человек

По тракту вез почтовые бумаги!

А мы? Вокзал и почта за углом.

Нам трудно день прожить без покаянья.

Забвенье стало трудным ремеслом,

Когда у нас украли расстоянья.

На Спасской башне било семь. Москва

Еще была в рассветной синей дымке.

Шипели в снеготаялках дрова.

Свистели постовые-невидимки.

Под буквами неоновых реклам

Сидели сторожа с дробовиками,

Похлопывая красными руками

По рыжим громыхающим бокам.

Прозрачной, тонкой струйкой купороса

Дымки из труб летели от застав, -

Казалось, целый город, только встав,

Затягивался первой папиросой...

Москва в его глазах была большой,

Трамвайной, людной и немножко страшной.

В ней были Кремль и Сухарева башня

И два театра - Малый и Большой.

Но стоило войти в нее с утра,

Увидеть сторожей у магазинов,

Заметить дым последнего костра,

Услышать запах первого бензина, -

Чтоб вдруг понять, что с этою Москвой

Им можно положиться друг на друга,

Что этот город, теплый и живой,

В конце концов ему уделит угол.

Понравься ей. Работай по ночам

И утром пояс стягивай потуже,

Ни в чем не уступая москвичам,

Учись у них, ты их ничем не хуже.

И если разболится голова

И будешь плакать, сидя в чахлом сквере,

Никто не вытрет слез твоих. Москва

Таким слезам по-прежнему не верит.

Какое б море мелких неудач,

Какая бы беда ни удручала,

Руками стисни горло и не плачь,

Засядь за стол и все начни сначала.

А вот и дом, куда он так летел, -

Старинное святилище науки.

Московских зодчих золотые руки

Тут положили прочности предел.

Тут все ему внушало уваженье:

Тяжелые чугунные замки,

Львы у ворот, лепные потолки,

Высокие до головокруженья.

По коридорам шли профессора

Один другого старше, старомодней.

Он их и не заметил бы вчера,

Но с трепетом смотрел на них сегодня -

На их стоячие воротнички,

На узенькие, дудочками, брюки,

Подвязанные ниточкой очки

И в синих жилках старческие руки.

К полуночи он возвратился в дом,

Где им с утра ночевку указали,

Где топчаны, добытые с трудом,

Как хвойный лес, стояли в темном зале.

Курили, говорили о Москве.

Одним, казалось, далеко за тридцать,

Другие только начинали бриться,

Но мальчики здесь были в меньшинстве.

Сюда сошлись, на бивуак ночной,

Все больше люди с крепкими руками,

С хорошей выучкою за спиной.

Они себе казались стариками,

Так много за недолгие года

Пришлось трудов жестоких пережить им,

На голом месте строить города,

Кочуя по холодным общежитьям.

Он лег, не раздеваясь, у окна.

На свет и тень нарезав зал ломтями,

Вся в хлопьях снега, белая луна

На подоконник оперлась локтями.

В такую ночь и спать не впору нам.

Нам нужно, чтобы плиты были гулки,

Чтоб нам, привыкшим к четырем стенам,

Вдруг помогали думать переулки.

Он, ежась, вышел в темный коридор.

Свет не горел. В бутылках мерзли свечи.

У самой двери старенький вахтер

В неслышных туфлях поднялся навстречу:

- Вам телеграмма. - Все еще не веря,

Опять читал: "Вернись - я не могу".

На бланке буквы как следы до двери

На этой ночью выпавшем снегу.

Не может? Лжет. Не может - это значит:

Все ходит, ходит ночи напролет,

И пробует заплакать, и не плачет,

В подушку ртом - как головой об лед.

И вдруг бежит вдогонку за трамваем,