В поисках Белой ведьмы - Ли Танит - Страница 47

Глава 3

Эту эпидемию чумы назвали Желтым покрывалом. Люди всему должны давать имена, как будто этим они подавляют безымянный ужас, царящий в их сердцах. Хотя на этот раз название было точным. Те, кто заражался чумой, быстро переходили от стадии слабости и апатии к лихорадке, сопровождаемой внутренними кровотечениями.

Это был переломный момент, потому что либо кровотечение по неизвестным причинам прекращалось, лихорадка спадала и больной постепенно выздоравливал, либо состояние его ухудшалось, вся система внутренних органов разрушалась в результате отравления, за этим следовала смерть.

К этому времени из тела выходило столько крови, что кожа – смуглая кожа масрийцев – приобретала отвратительный бледно-желтый цвет. При виде груды тел на телегах мусорщиков не возникало сомнения в том, что они стали жертвами коварной болезни, средства против которой никто не знал.

Желтое покрывало появилось ночью, внезапно, как сверхъестественное проклятие. Наиболее восприимчивые к болезни заболевали сразу же. Другим, более выносливым жертвам, чума давала кратковременную отсрочку.

Я рассказываю об этом как человек, очень хорошо знакомый с этим заболеванием. Я видел его на всех стадиях и во всем многообразии. У меня на глазах умер вор в Роще Магнолий. Он отошел быстро, перед рассветом. Я ничем не мог ему помочь, да, собственно, и не пытался. Я знал, что это – последний удар меча. И сознание этого, как ни странно, придавало мне стойкости.

К утру три сотни людей слегли от чумы. К полудню – три тысячи, а сотни трупов уже охладели.

Сначала, не вполне поняв, что происходит, родственники умерших пытались хоронить их в каменных гробницах, в соответствии с ритуалами жрецов. Вскоре стали копать огромные ямы в городских парках, а затем на открытых земляк к востоку от Пальмового квартала. Поскольку это был масрийский город, прошло два дня, прежде чем люди примирились с указом о сожжении тел на кострах. К тому времени чума проникла в каждый квартал и район Бар-Айбитни. Она не была пристрастна к своим жертвам, щадя иногда стариков и калек и убивая молодых людей, новобрачных, женщин, собирающихся дать жизнь ребенку. Что касается самих детей, то выживал едва ли один из пятисот.

Я знал, что и мне на этот раз придет конец. Наблюдая, как страдают другие, я смирился с тем, что то же самое ожидает меня. Я тоже был молод и силен, я не умер от укуса змеи, мои раны затянулись, не оставив шрамов, но этого я не переживу. Белая женщина, которую я искал, которую я поклялся убить, теперь подослала убийц ко мне. В этой обреченной на гибель столице я менее, чем кто-либо другой, мог рассчитывать на спасение.

После того как вор скончался, я пошел в город, окутанный в дымчатую предрассветную мглу, сквозь которую уже проглядывали темные испарения из ямы для трупов. Навстречу мне из бедного квартала двигалась небольшая процессия: несколько семей отважились выйти из дома и несли больных на самодельных носилках. Их лица были искажены страхом и отчаянием, но они тихо переговаривались между собой, стараясь отогнать мысли о будущем. Когда они проходили мимо меня, девушка лет двадцати, которая шла позади всех, ведя с собой маленького мальчика, внезапно упала на землю. Те, кто шел рядом, засуетились, женщины зашептали слова молитвы. Никто не подошел к девушке, а ребенок вцепившись в нее, громко заплакал.

Я подошел и, опустившись рядом с ней на колени, положил руку на голову мальчика, пытаясь его успокоить. Девушку, очевидно, свалила с ног чума.

Одна из женщин сказала:

– Это лихорадка, господин. Ею уже многие болеют. Мы идем к Храму воды на Янтарной дороге. Его жрецы – опытные знахари.

Девушка что-то пробормотала, шевельнулась и открыла глаза. Они были затянуты пеленой, по ней градом струился пот, но заметила ребенка – это был ее брат или сын – и протянула к нему дрожащую руку.

– Не плачь, – сказала она. Затем она увидела меня, неясное лицо склонившегося над ней незнакомца, и прошептала:

– Мне уже хорошо, господи. Я сейчас встану.

Встать она, конечно, не смогла, поэтому я взял ее на руки и пошел вслед за остальными. Ребенок перестал плакать; ему было всего лишь три или четыре года. Женщина постарше неуверенно взяла его за руку и поспешила присоединиться к процессии.

Не успели мы пройти нескольких шагов, как девушку начала бить крупная лихорадочная дрожь, но сознание ее оставалось ясным, и она упросила меня положить ее на землю. Она совершенно обессилела, и я положил ее на мостовую. Так она пролежала два часа посреди улицы в луже крови и гноя. В предсмертной агонии она схватила меня за руку и, снова придя в себя, спросила, сколько времени. Прежде чем я успел ответить, она была мертва.

Она умерла еще тише, чем тот вор в Роще.

Было очень жарко, на дымно-свинцовом опаленном небе не видно было ни облака, ни птицы; солнце тлело, блестя сквозь пепельную синеву. Не знаю, что мною овладело, какой-то дух виноватого раскаяния. Ни страха, ни гнева я тогда не чувствовал; это мне еще предстояло. Я пошел туда, где скрылась процессия с носилками, и вскоре пришел к Храму воды.

Это было небольшое здание, оштукатуренное и отделанное красной лепкой, внутри – Масримас из зеленой бронзы и чудодейственный колодец, вода которого считалась целебной. Во дворе уже скопилось множество больных. Чтобы заглушить зловоние, всюду курились травы, но это не помогало. Однако к этой тошнотворной вони скоро привыкаешь и перестаешь ее замечать.

Я предложил жрецам свои услуги. Они явно сочли меня сумасшедшим, но тем не менее были рады, что хоть один безумец готов был им помочь. Они с любопытством оглядели мои запачканные и изодранные дорогие одежды, но спрашивать им было недосуг. Мы приступили к делу. Работы хватало на всех. Я решил, что цель моей работы – искупление, а может быть, она была гораздо скромнее, словно, лицом к лицу сталкиваясь с несчастьем, я мог подготовить себя к тому, что меня ожидает. По правде говоря, из этого ничего не вышло. Мое оцепенение понемногу сменилось ужасом и состраданием. То, что я созерцал, шло вразрез с тем, что я делал, мой дух боролся с человеческими чувствами. Один раз меня вырвало, и я решил, что тоже болен чумой, и с живостью представил, что мне предстоят те же страдания, которые я сотни раз видел у других. Но тогда чума меня миновала. Тогда исчезла моя брезгливость, исчезли даже мои мрачные предчувствия, и я снова, как в самом начале, впал в оцепенение.

День плавно перешел в ночь, а ночь – в день. Я немного поспал, хлебнул воды, отказался от блюда с едой, предложенного мне жрецом. Это были небольшие паузы. Все остальное время заполнила смерть, многоликая смерть. Вот умер ребенок, сразу за ним – женщина. Прямо с улицы принесли богатого ювелира, владельца прекрасного дома с множеством слуг в верхнем торговом районе; ему понадобилось почти два дня, чтобы умереть. В разгаре схваток он узнал, кто я или кем я был раньше, и, вцепившись мне в плечи, стал умолять меня спасти его. Его крики вынудили меня возложить на него руки, хотя я и знал, что это бесполезно. Когда он тоже это понял, в глазах его сверкнула ненависть, и он плюнул мне в лицо.

– Чтобы тебя, шакала, завтра постигли такие же страдания! Чтобы ты валялся здесь в собственной грязи и крови с такой же болью внутри!

Я сказал ему, что именно этого я и ожидаю, но, не обращая внимания на мои слова, он продолжал изрыгать проклятия.

В городе, как в огромной духовке, под раскаленной крышкой неба пеклась болезнь. Тут и там поднимался вверх дым благовоний, их запах доносился до меня во сне сквозь зловоние чумы. Уже заболели почти все жрецы Храма воды. Трое из них умерли у чудодейственного колодца, ища спасения в его воде, которая их не излечила. В конце концов остались только я и еще один жрец. Отведя меня в сторону, он приказал мне покинуть город и искать убежища в горах. Многие уже так и сделали, однако, как выяснилось позже, это им мало помогло.

Я сказал, что не пойду. Жрец настаивал; до сих пор болезнь меня не коснулась, и, возможно, я мог бы спастись, если бы прислушался к голосу разума. Я сказал, что мне когда то предсказали смерть от чумы; тогда он оставил меня в покое. Если, конечно, это можно было назвать покоем.