Убить мертвых - Ли Танит - Страница 12

Над лугом проносились летучие мыши и растворялись во тьме. Небо затянуло тучами, лил дождь. Обгоревшее дерево странно отсвечивало под дождем колючим стеклянным блеском.

Через час Парл увидел Шелковинку, неспешно идущую к нему под дождем.

Она была сильная. Теперь она выглядела почти как живая, а в прошлый раз вся просвечивала насквозь. Парл чувствовал, как его жизненная сила перетекает к ней. Он хотел, чтобы Шелковинка была, и мысль о том, что он питает ее, поддерживает ее бытие, доставляла ему радость. И все же в глубине души он страшился этой радости, восставал против нее. Когда девушка подошла и опустила руку на предплечье Парла, его пронзил такой холод, какого он не чувствовал ни разу в жизни. Прикосновение же ее пальцев было совсем неощутимо.

На ней не было никаких следов от молнии. Позже ему предстояло узнать, что у оживших призраков вообще редко видны раны или увечья, послужившие причиной смерти. Они притворяются живыми, в этом их суть; часто они даже не помнят момента гибели — или делают вид, что не помнят.

Они сидели рядом на большом плоском камне и говорили. Чуть погодя он взял Шелковинку за руку, и на этот раз ощутил ее прикосновение, словно рука была живой и настоящей.

Она была юна и невинна. Наверное, лишь по своей наивности она попыталась сделать то, что попыталась. Искреннее и честное желание, чтобы они были вместе — всегда, на равных. Одни призраки прикрывают ревностью свою ненависть ко всем, кто живет настоящей, а не поддельной жизнью, другие никогда не идут на прямое убийство, а лишь впитывают тепло живых, греются, как у костра. Но Шелковинка была чиста душой.

Страшная смерть не превратила ее в злобного демона.

Ей было тринадцать лет. Прелестное, доброе, отчаявшееся дитя. Нет, только чистое и бескорыстное желание остаться вместе с Парлом, не потерять его, заставило ее искать его смерти.

Шелковинка сказала, что им лучше пойти в школу. Там была боковая дверь, и они оба знали, как открыть ее. Дождь все шел и шел, и Шелковинка захотела спрятаться от него. Он немного удивился и спросил — разве теперь дождь не безразличен ей? Она светло улыбнулась ему.

— Конечно же! Смотри, мои волосы совсем сухие, и платье тоже. Но ты же вымок до нитки!

И он покорно пошел следом, открыл школьную дверь — не потому, что промок под дождем, а потому что Шелковинка так хотела.

Они побродили среди парт и сундуков. Книги были сложены небрежно, грифельные доски — в беспорядке. На полу с важным видом восседала мышь и грызла большую свечу, по которой учитель отмерял время. Было очень темно, но Парл почему-то видел все вполне отчетливо. Даже когда девушка легко и проворно взобралась по лесенке, ведущей на чердак, он без труда догнал ее.

Пол чердака, опирающийся на толстые потолочные балки классной комнаты, большей частью прогнил — крыша текла во многих местах, сквозь ее бреши лил дождь, а зимой в пятидесяти футах над головами учеников медленно вырастали сосульки. Перекладины давно потрескались, стены покоробились. Ученикам было строжайше запрещено подниматься на чердак.

Шелковинка грациозно пробежала по предательскому полу, покрытому паутиной и старым пергаментом. Ее ноги не оставляли на всем этом ни следа.

Когда Парл шагнул вслед за нею, под его ногой застонала балка. На втором шаге он услышал слабый треск дерева. Он уже понял, куда она заманивает его, но это было неважно. В ее лице была и первозданная безмятежность, и боль оттого, что она причиняет ему страдания, и счастье, слепое и безрассудное. Парл просто не мог не идти вслед за ней. Если она и представляла что-то в ту минуту, то наверное, думала, как они будут жить — не-жить — вместе, вдвоем, дети и влюбленные, навсегда повенчанные смертью.

Потом гнилой настил разверзся под его ногой точно так же, как позже, много лет спустя, его подвели доски проклятого моста.

Спастись было трудно, почти невозможно, но Парл все же исхитрился отпрыгнуть прочь от пролома — и от Шелковинки. Он приземлился у самой лестницы, сверху дождем сыпались щепки, в голове у него звенело, и сквозь этот звон он слышал, как она зовет его, умоляя вернуться.

Когда он вновь посмотрел на Шелковинку, она по-прежнему улыбалась и протягивала к нему руки, молчаливо приглашая за собой. Чуть-чуть потерпеть, и все будет хорошо. Чуть-чуть, совсем чуть-чуть...

На подгибающихся ногах Парл спустился в классную комнату. Он еще не очень понимал, что собирается делать, но его виноватый взгляд сам задержался на большой восковой свече, по которой мерили время, и на труте и огниве, лежащих рядом. Словно в глубине души он уже все решил.

Он не знал — откуда ему было знать? — что последний акт обязан разыграться у них на глазах. Но что-то в глубине его души знало — наверное, то самое седьмое чувство, которое сделало его тем, кем он стал впоследствии, а в тот страшный день лишь вызревало в его душе и рассудке.

Когда Шелковинка спорхнула вниз по лестнице, он уже зажег свечу. Девушка взглянула удивленно, взяла грифельную доску и осколок мела и стала писать. Парл не удивился, что она может удерживать мел в полупрозрачных пальцах. Его потрясло то, что она написала, хотя он не мог прочесть. Для этого понадобилось бы зеркало — она легко и естественно писала справа налево, как в зеркальном отражении. Если Парлу тогда нужны были еще знамения, он их получил.

Стоило ему достать из-за пояса мешочек с прядями золотистых волос, как глаза и рот Шелковинки широко распахнулись в безумном страхе. В тот день Парл Дро впервые заглянул в ад, когда первый огромный мотылек набросился на него, молотя крылышками, пытаясь оцарапать коготочками и обжигая взглядом безумных нечеловеческих глаз...

Горящий мешочек с прядками волос упал на пол.

И с той самой минуты, когда он изгнал ее, он навсегда понял: да, это возможно, и необходимо, и нестерпимо ужасно — убивать мертвых. Это был самый последний урок, который он выучил в своей школе, и это была последняя ночь, которую он провел в том городе и в своих родных краях. Когда дождевая вода, просочившаяся сквозь крышу и ветхий пол чердака, залила дымящийся пепел, Парл убежал из города в зарождающуюся ночь. Он не останавливался до самого рассвета, стремясь прочь и навстречу — навстречу своему будущему, своему ремеслу. Правда, тогда он еще не знал этого, а если бы узнал — разрыдался бы.

Костер догорал. Малиновый цветок огня распался на лепестки и потрескивал, увядая. Стена старой крепости заслоняла огни прибрежного селения от человека по имени Парл Дро. Только плавное течение реки, тихой и неполноводной в это время года, нарушало тишину ночи, да порой вступал надоедливый хор лягушек.

Вновь и вновь Дро спрашивал себя: неужели он лишил Шелковинку ее призрачной жизни лишь потому, что она пыталась отобрать его человеческую жизнь? И сам себе отвечал, что в ту минуту им двигал не гнев и даже не ужас.

Ответ этот, как всегда, успокоил его, и, как всегда, недостаточно. В глубине души он понимал, что создание, желавшее его смерти, было лишь эхом, исковерканным отзвуком той девушки, которую он знал, жизнь которой можно было равнять с его собственной жизнью. Куда бы ни привела ее смерть, Шелковинка в ту ночь была уже далеко от этого мира и полупрозрачной пародии на себя.

Луна давно взошла. Где-то далеко, за несколько миль, затявкала лисица. Глухой шум шагов донесся со стороны кирпичной гати, которую сам Дро миновал несколько часов назад.

Неотвязное настоящее все-таки настигло его.

Парл Дро продолжал неподвижно сидеть спиной к стене. Мягкая трава на лугу приглушала шаги. Один раз тот, кому они принадлежали, споткнулся. Если бы Дро не знал, кто это, то решил бы, что какие-то ночные зверьки дерутся или охотятся в траве. Теперь шаги доносились из проема во внешней стене. Ночной гость ступил на неровные камни и стал спотыкаться еще сильнее. Вдруг раздался его пронзительный крик:

— Дро! Парл Дро! Ты здесь?

— Я здесь, Миаль Лемьяль, — не менее громко отозвался Дро.