Ничего неизменного - Игнатова Наталья Владимировна - Страница 41

Руен Везунчик не хотел ссориться с теми, кого Берана любила, потому что хотел, чтоб она полюбила и его. Счастливчики притягивают удачу, так он считал. Только сумасшедший мог счесть Берану счастливицей, но Руен верил в сказку про шлюпку в открытом море, и знал, что даже просто выжить здесь, на этих берегах, где безраздельно властвовала Святая Инквизиция — невозможная удача для красавицы, не знающей ни слова по-испански, и ее чернокожей дочери. И он видел, как Берана дерется, знал, как она бесстрашна и безжалостна, понимал, что ее давно должны были убить, просто забить до смерти в какой-нибудь драке. У Руена Везунчика были свои резоны. Может, он и не ошибся, кто знает?

Они вместе ходили в море семь лет. И за эти годы попались лишь однажды. Всего один раз. На Троицу. Беране только-только исполнилось шестнадцать…

Их даже не пытались поймать, их, наверное, узнали. Кто еще ходил в море с девчонкой? Только Везунчик. Об этом было известно всем, во всех портах Гибралтара. Да, их, наверняка, узнали. Из-за нее. И поняли, что ловить бесполезно. За семь лет никто, никогда не смог их поймать. А их пинасе хватило двух залпов картечи.

Первый вспахал осколками лицо Руена. Ошеломленную Берану залило кровью… Только что Руен был живым человеком. Только что. И в один миг превратился в мешанину костей и алой плоти.

Она закричала от страха и ненависти, она кричала, забыв слова, она словно превратилась в животное, разъяренное и испуганное. И когда грянул второй залп — прыгнула в воду, чтобы подплыть к тому кораблю. Вскарабкаться на борт. Убить их всех. Всех!

А в себя пришла уже на Тарвуде. В больнице академии магов.

Две картечины, которые вытащили из нее, она хранила до сих пор. Будет хранить всегда. Но никогда не поверит, что эти огромные куски металла и правда были в ней. Один — в сердце, второй — в легком. Такие большие. Такие… смертельные. Берана хотела бы выбросить их, но не могла. Не получалось. А когда она видела их, ей становилось больно. Тело вспоминало, как его резала раскаленная сталь. А душа вспоминала все остальное: силуэт летящего под всеми парусами корабля, азартную улыбку Руена… И сразу — алые, белые, сизые, горячие брызги. Кровь. Смерть. Боль. Такая же страшная и сильная боль, как от врезающейся в тело картечи.

Или еще хуже. Еще страшнее.

Сеньора Шиаюн сказала, что будет больно, но Берана даже не знала, что в ней так много боли, так много страданий. Не была готова к тому, что почувствует все сразу, все сразу вспомнит. Она кричала так же, как кричала, прыгая в воду с пинасы. Она хотела убивать, и хотела умереть. Что угодно, лишь бы боль закончилась. И всего ужаснее было знать, что избавление невозможно. Эта боль — вся ее жизнь.

Она не понимала раньше, но чувствовала всегда. Случались мгновения счастья, минуты радости, но боль оставалась. Никогда не слабела. Порой становилась сильнее, мучительно и надолго, как будто душу растягивали на дыбе, но не слабела никогда.

— Он может спасти тебя, моя девочка, — нежно произнесла сеньора Шиаюн, когда Берана, обессилевшая от слез и крика, упала на пол, хрипя ругательства. Кричать она уже не могла, но не могла и молчать. Невозможно молчать, когда так больно. — Вы разделите эту ношу на двоих. То, что для тебя — боль и страдания, для него станет жизнью.

— Я не хочу, — прошептала Берана. — Не хочу, чтоб ему было так.

— Это только твоя боль. Ты вернешь вампиру жизнь, а что он почувствует — зависит от его прошлого. Оно было счастливей, чем у тебя, поверь мне. Взгляни, как красиво твое сердце.

В руках сеньоры Шиаюн был меч. Длинный, прямой клинок чуть заметно светился алым, словно отсветы закатного солнца задержались на нем, как задерживаются на горных вершинах. От вычурной гарды с захватами разбегались синие сполохи.

Неведомая сила, неведомое волшебство, необыкновенная красота.

Берана вздохнула, забыв про боль, потянулась к мечу, восхищенно коснулась холодного металла.

— Какой красивый!

— Это твое сердце, — повторила сеньора Шиаюн. — Это жизнь, которую ты подаришь мертвому мальчику. Вернешь ему то, что у него отняли. А он избавит тебя от боли. Теперь отдохни, до заката еще есть время. 

Обнаружить Эбеноса на конюшне мельницы стало неприятной неожиданностью. Вуг присмотрел за постояльцем, накормил, напоил, почистил денник, так что с конем было все в порядке. Но почему Берана не пришла за ним? Оставить Эбеноса одного на целый день — это было на нее не похоже.

Что с ней случилось? Заболела? Отходит от наркотиков? А может доза оказалась слишком большой?

Нельзя было просто отправлять ее домой. Нужно было… Что? Что там можно было сделать? Не на мельнице же оставлять. Останься она, и дело точно дошло бы до «поцелуя» или чего похуже. Предупредить Мигеля, что его дочка под кайфом?

Да. Scheiße! Именно это и нужно было сделать.

Но кровь Бераны пахла только кровью. Почуй Заноза там хоть намек на дурь, и точно не удержался бы. Можно говорить себе, что надо выполнять обещание, можно два года пить только чистую кровь, но себя-то не обманешь. Он держится лишь потому, что обещал Хасану. И лишь потому — что никто не предлагал ему кровь с наркотиком вот так, как Берана.

Воспоминание о том, как темная кровь текла по темной коже, о том, как она пахла, оказались столь отчетливы, что Заноза почувствовал голод. Нет, не тот, страшный, который вцепляется в мозг, выедает душу и превращает разумное существо в одержимого зверя. Не тот. Его отголосок. Он был по-настоящему голоден, когда Берана разрезала себе руку. И Хасан прав, он чувствовал наркотики, как полицейская собака.

Кровь Бераны была чиста.

Так почему тогда она хотела, чтобы он «поцеловал» ее?

Нет. Незачем об этом думать. Нужно выяснить, что с ней случилось, почему она не пришла за Эбеносом. А потом можно будет и поговорить. Спросить.

Или лучше не надо?

Если Берана сама не вернется к тому… странному разговору, то не стоит начинать его самому. Смущать ее. Ставить себя в неловкое положение.

Если девушка хочет определенности — это проблема. Но если это даже не твоя девушка, проблема становится идиотской. При том, что никуда не исчезает. Аллах, как же непросто с живыми! А может, Хасан прав еще и в том, что с женщинами всегда сложно? С любыми. Живыми или мертвыми.

Но что же делать, если без них нельзя? Женщины такие красивые!

Эбенос как обычно заартачился, когда вокруг замерцало кольцо портала. Заноза шепнул ему на ухо, чтобы он успокоился, сказал, что Эбенос — самый хороший и красивый, и что ничего не случится. Сработало, как всегда. Фигли, похвалы даже на него всегда действуют, а он в разы умнее любой лошади, хоть и самой породистой.

Эшива говорила, что это цыганская магия — те слова, которые он говорил лошадям и собакам; то, что к нему тянулись кошки, да, вообще, любая живая тварь. Может, и так. Учился он у цыган, все правда, но никакая это не магия. Просто интонации. Зверье реагирует на голос, это всем известно. А говорить он всегда умел.

Петр был во дворе, когда они появились. Принял у Занозы поводья Эбеноса и пожаловался, что Берана еще прошлой ночью забрала с конюшни Силлу, проболталась где-то весь день до заката, а ему для постояльцев оседлать было некого. Кроме Силлы под седлом никто не ходит. Пришлось на почте лошадь брать.

Почту Петр считал конкурентами, и не любил. Кто же конкурентов любит?

Мигель был за стойкой. Поздоровался как обычно дружелюбно и не без почтительности. Значит, ему Берана ничего не рассказывала. Интересно, что бы она ему рассказала? Плохого-то? Здравый смысл подсказывал, что ничего, но инстинкт или что там у мертвых? Генетическая память? В общем, какой-то атавизм заставлял сейчас опасаться Мигеля, потому что тот был отцом Бераны, а Берана была… Нет! Не была! Но считала себя девушкой Занозы. Ни один отец ни одной девушки никогда не будет хорошо относиться к ее парню, даже если парень воображаемый. Особенно, если парень воображаемый.