Ничего неизменного - Игнатова Наталья Владимировна - Страница 35

— К тому же, — сказала Лэа, облизывая ложечку, — мы ему больше не нужны.

И Мартин вернулся в реальность.

— Занозе?

— Ну, конечно! Ему от нас больше ничего не надо. У него весь город в друзьях, он свой в магистрате, корешится с Орсонами, и старшим, и младшим, а это значит, что у него и в Замке свои люди есть. Завязался с этой дурой в дредах, чтобы выйти на студентов из академии, теперь с ним все деканы знакомы и здороваются. Он даже с лейтенантами Стражи подружился. Со всеми четырьмя. И с директором технического училища. Училище-то ему зачем?

— Работников на мельницу ищет. Или наоборот? А, да! Вспомнил, — Мартин ухватился за последний вопрос, потому что совсем не хотел думать обо всем остальном, — он каких-то детишек нашел, подростков, которые могли бы у него работать. И хочет, чтоб они еще и учились.

— Зачисление по протекции. Считай, коррупция. Прямо у нас на глазах. Вот об этом я и говорю — Заноза делает что хочет, и всем это нравится.

— Коррупция? Лэа… да у пацанов мать-поденщица, ни на учебу денег не собрать, ни к экзаменам подготовиться. Заноза им платить будет, но хочет, чтоб учиться их уже этой осенью взяли.

— Мартин, я ж говорю, всем нравится. Мне тоже. Ничего не поделаешь. Но потому-то мы ему больше и не нужны, что он и без нас прекрасно обходится.

— Нет, — Мартин покачал головой. — Не обходится. Иначе не приходил бы в гости. И за тобой не ухаживал.

— И с тобой не пьянствовал, — Лэа поднесла к его губам ложечку с мороженым. — Очень вкусно. Попробуй. Я и говорю, Заноза у нас хороший. Но обещай мне…

— Я помню, помню. Бояться его, когда он голодный. Закидывать бутылочками с кровью с безопасного расстояния.

— Можешь закидывать его живыми женщинами, в них крови больше. Да хоть на ухвате подавай, главное, сам близко не подходи. Иначе никаких вам больше совместных пьянок. Мне мои нервы и твоя безопасность дороже хороших отношений с красивыми английскими мальчиками.

Но не дороже отношений с мальчиками из Питера.

Не шла бы речь о Занозе, Мартин не вспомнил бы о Погорельском. Он давно научился не думать о нем и обо всем, что с ним связано. Но Заноза ворвался в их с Лэа жизнь со своими вопросами, со своими глупыми правилами, с дурацкими принципами. Лэа говорила о нем, а Мартин уже не мог не думать о том, что говорил сам Заноза.

«Лэа любит тебя. Так почему ты думаешь, что она хочет, чтоб тебе было плохо?»

Если нежелание сделать плохо, сделать больно — одно из мерил любви, то Лэа любила как-то иначе. Не по правилам Занозы.

Ну, и что? Любила ведь. Для Мартина это было самым главным.

Глава 11

На мельнице всегда было шумно: днем и ночью текла вода, крутилось колесо, вращались жернова. Но шум казался обернутым в тишину — город далеко, и деревня неблизко, поэтому ничего, кроме самой мельницы и запруженной реки, не издавало громких звуков. По ночам тут стрекотали кузнечики, плескала рыба и свиристели какие-то птицы — это было частью тишины, чем-то вроде ее дыхания. А вот днями почти всегда было многолюдно, и тогда казалось, что деревня умудрилась подкрасться и окружить мельницу и плотину.

Берана из любопытства пару раз приезжала сюда в разгар дня. Познакомилась с вдовой Карлой Мазальской и ее сыновьями, Вугом и Югалом. Заноза их называл пацанами, и Берана думала, что он взял работать на мельницу каких-то детишек, а оказалось, что «пацаны» — здоровые как кабаны, и взрослые: одному пятнадцать, другому шестнадцать. Пока из Боголюбовки везли остатки прошлого урожая, Мазальские справлялись втроем: Карла присматривала за порядком, записывала, кто и сколько привез, помечала мешки с зерном и льняным семенем, оставленные в амбаре, а ее парни засыпали зерно в жернова, таскали мешки с мукой, крупой и толокном, ворочали бутыли с маслом, и что там еще надо делать на мельнице? В общем, делали все, что умели. После нового урожая их троих уже не хватит. Нужно будет нанимать еще работников. Вугу и Югалу Мазальским предстояло учиться, а потом командовать всей мельницей, то есть, тем, чем она станет, когда учеба закончится. Заноза покоя не знал, в планах у него были сукновальня и лесопилка, и, возможно, кузница. Насчет последней он сомневался, потому что огня сильно не любил, но Берана-то знала, что и кузница будет. И еще что-нибудь.

Сеньора Шиаюн сказала, что для Занозы это все — игрушки. И пока ему интересно играть, он не остановится. А то, что кроме мельничных механизмов он в свою игру включил еще и людей, не только Карлу и младших Мазальских, но и большинство городских пекарей, и всех боголюбовцев, и даже мэрию, только добавляет интереса. Занозе все равно с кем играть.

Сеньора Лэа тоже что-то об этом говорила. Берана слышала краем уха, в таверне, когда сеньора Лэа и сеньор Мартин зашли за свежими пирожками и остались выпить кофе. Да она и сама не слепая же, и не дура. То есть, она плохо соображает, когда речь идет о Занозе — мысли разбегаются и хочется то ли плакать, то ли улыбаться, но, все-таки, она не дура, и не слепая. Заноза слишком многих на острове знал, слишком со многими дружил, слишком многие к нему прислушивалось.

Ничего плохого в этом нет, он же делает только хорошее. Плохо то, что для него это игры. Надоест играть, он все бросит, и что? Как тогда быть?

Берана знала, что она для Занозы не игрушка. Потому что кровь. Потому что он уже два раза поцеловал ее. Сеньора Шиаюн сказала, что пора бы уже найти и какие-нибудь другие подтверждения, но она ошибалась. Берана проводила с Занозой достаточно времени, чтобы понимать: он не играет. Он просто любить не умеет. Наверное.

Она все еще не была в этом уверена. Иногда казалось, что умеет, что он такой же живой, как люди. А иногда Заноза был настоящим упырем. Настоящим английским упырем. И Беране хотелось сбежать от него к сеньоре Шиаюн, покричать и поругаться, и пожаловаться, а потом спросить, что же с ним делать, с этим мертвым гадом? Как его оживить?

Ей казалось, что способ есть. То есть, казалось, будто сеньора Шиаюн проговорилась, что можно сделать мертвого живым, или оживить его сердце. Сеньора Шиаюн сказала, что Берана ошибается, но она как-то так это сказала… словно хотела ее отговорить. Сеньора Шиаюн не желала ей зла, наоборот, хотела только добра, и из-за этого становилась порой как Мигель — забывала, что Берана взрослая и сама может решать, что для нее хорошо, а что плохо.

Мигель об этом вообще никогда не вспоминал. Сеньора Шиаюн чаще помнила. И все же Берана понимала, что ее покровительница рада была бы усадить ее где-нибудь у окошка в башне, дать в руки пяльцы, иголку и мулине, запереть дверь, а под дверью привязать огнедышащего дракона. Вот и Мигель… только он сам был как дракон. И вместо вышивания, Берана помогала ему в таверне. Ей нравилось. А вышивать она вообще не умела. Но все равно, она была взрослой, а Мигель об этом не помнил, сеньора Шиаюн забывала, а Заноза — не верил.

Сегодня Берана приехала на мельницу сразу после заката. Мазальские уже ушли домой. Боголюбовцы тоже разъезжались — последние подводы тянулись вдоль берега в сторону деревни. Над дорогой стояла белая пыль, и небо было пока таким же белым, со светлым ломтиком полумесяца, похожим на букву «с».

Луна убывала. 

В следующее полнолуние Заноза снова поделится своей кровью. Как бы так объяснить ему, что девушек не целуют по делу? Девушек целуют просто так, потому что хочется.

Берана проехала по плотине, привстав в стременах, заглянула в омут, надеясь увидеть водяного. Интересно было, страшный он или нет. Заноза рассказывал, что очень страшный, но чего англичанин боится, тем испанку не напугать, и Берана каждый раз, когда оказывалась на плотине, смотрела в омут. Правда, никогда не видела там ничего, кроме своего отражения. Вот и сегодня — только гладкая как зеркало вода. Никаких водяных. Нет там никого, наверное. А Заноза все врет. Выдумывает.