Сладкий вкус огня - Андреотта Поль - Страница 6

Несмотря на отсутствие у меня энтузиазма, Тереза повела меня на экскурсию в парк раньше, чем намечалось. Это оказалось действительно забавно. Она рассказывала все, что можно было рассказать о дорожках, кустах и лужайках и о том, какие звезды видны ночью между теми или иными ветками. Она проводила сравнение между домом и садом. Дорожки были коридорами, солнечная лужайка — гостиной, заросли кустов — чердаком, а просветы неба между ветвями — окнами. Все перемешалось.

— Бывают такие дома, — сказала она, — которые посещаются призраками Но это заколдованный дом. Его посещают добрые духи, а не злые. Вы согласны?

Она настойчиво пыталась узнать мое мнение. Я был готов согласиться со столь странной метафорой. Тереза показала мне маленький зеленый домик в дальнем конце парка. Там работал старый садовник. Его лицо с перебитым носом боксера казалось старше остального тела Когда он появился у своего жилища с тремя горшочками азалий в руках, Тереза представила его:

— Это Фу.

Садовник бросил рассеянный взгляд в мою сторону и, не проронив ни слова, ушел.

— Он помешан на цветах, — едва слышно прошептала она, словно посвящая меня в некую тайну. — Если бы я его послушалась, у меня повсюду были бы цветы. Но я люблю только полевые цветы без запаха, например лютики или маргаритки.

— Зачем же вы его держите?

— Это долгая история. Если когда-нибудь встретитесь с ним, не будите его, он носит цветы во сне.

«Если когда-нибудь встретитесь с ним…» — не в первый раз она употребляла это выражение. Например, я узнал, что дверь в одной из спален на первом этаже не запиралась, как бы сильно ни давили на щеколду. Чтобы ее правильно закрыть, нужно знать один секрет. «Я покажу вам как-нибудь». — сказала она. Как будто мне было суждено вернуться. Или остаться.

К часу пополудни я уже умирал от голода. Тереза это предусмотрела Она приготовила корзинку с сандвичами, столь же твердыми, как и ее бисквиты. Эту корзинку Тереза отнесла в свою «хижину» — так она называла странную постройку в дальнем конце парка, почти полностью скрытую листвой. Вблизи хижина оказалась сложенной из старых досок, сухого тростника, железных балок, ржавых железных листов, битых кирпичей и кусков шифера; дверью служила тяжелая, изъеденная временем деревянная панель.

Внутри стоял запах сырого перегноя. Ни окон, ни какой-либо мебели, только охапка сена, заменявшая, очевидно, сиденье. Единственным предметом обстановки был очаг из четырех больших камней и старой трубы. Рядом лежало несколько поленьев. Я сел на землю, прислонившись спиной к стене. Хозяйка расположилась напротив меня и принялась медленно распаковывать свои припасы. Она была разочарована моей реакцией, моим ироническим отношением к ее заколдованному миру.

— Вы должны кое-что узнать обо мне, Тереза — Впервые я назвал ее по имени. — Прошлое, детство — весь этот хлам имеет для меня значение не большее, чем окурок сигареты.

— Прошлое не играет никакой роли в вашей жизни.

— Слава Богу, никакой.

— Почему слава Богу?

— Я не люблю старые дома, старые сады и вообще все, что тянет назад.

— Что же вы тогда любите?

— Вопрос не в том, что люблю я, я в том, что любите вы. Вы не можете провести всю жизнь, оставаясь тенью давно исчезнувшей девочки, посещающей дом своих родителей. Когда-нибудь вы состаритесь. И одиночество будет плохим помощником… Ладно, не стоит обращать на меня внимания. Это просто моя склонность читать морали. Не принимайте всерьез.

Рискуя сломать зуб, я укусил сандвич.

— Одиночество — не такая вещь, которую можно принять или отвергнуть по своему выбору, — сказала она очень серьезно.

— Хорошо, — похвалил я. — Очень хорошо и глубоко. Передайте бутылку.

— А как у вас, у такого умного? — Ее глаза, казалось, разделились: правому я еще нравился, а левый смотрел враждебно. — На что похожа ваша жизнь?

— Моя жизнь лишена очарования. — сказал я. — Во всех смыслах этого слова.

— У вас нет никаких привязанностей?

— Есть. К жене.

— А ваша работа?

— Не стоит и гроша.

— И больше ничто вас не интересует?

— О, меня интересует многое. — Я стал перечислять. — Катание на яхте, вечеринка с приятелями, девочки, карты.

Тереза взглянула на меня с мукой. В ее глазах словно отразились все Сержи, которыми я не был.

— Но мне наплевать и на то, что меня интересует. — добавил я.

— О? — произнесла она, передавая мне наконец бутылку своим замедленным движением.

Потом она задумалась. Прошла целая вечность, прежде чем последовал очередной вопрос.

— А ваша жена, какая она?

— Чудесная, — ответил я с набитым ртом. — Это слово всегда приходит мне на ум, когда я думаю о ней. Она как бы… Видите ли, я не обладаю вашим даром сравнения. Она — пузырек в бокале шампанского.

— Вы любите все легкое, да?

— Совершенно верно. Я сам довольно тяжелый. И мне часто бывает тяжело переносить самого себя. — Говоря это, я улыбался, но потом опять заговорил серьезным тоном. — Вы не поняли, что я хотел сказать, Тереза. Или я неудачно выразился — я имею в виду мою жену. Она совсем не легкомысленная или…

— У вас есть ее фотография.

— Минуту. Я имею в виду, что она просто обладает даром облегчать мою жизнь.

— Я понимаю.

Она протянула руку, ожидая карточку. Я чувствовал, что довольно глупо показывать Терезе фотографию жены, но больше ничего не оставалось. На этом снимке, сделанном в Ибице в июне перед виллой, Ким, совершенно голая, с длинными черными волосами, ниспадавшими до пояса, стояла спиной к камере и, обернувшись, улыбалась своей боттичеллиевской улыбкой.

— Какая красивая! — сказала Тереза.

Я положил фотографию обратно в маленький прозрачный конвертик и сунул в бумажник. В разговоре наступила пауза. Тишина казалась нескончаемой. Я взглянул на часы и с удивлением обнаружил, что наступил вечер. С сандвичами я давно покончил. Должно быть, Тереза встала и разожгла огонь, потому что в очаге потрескивало. Куда-то провалился значительный отрезок времени, я тряхнул головой.

— Что случилось?

— Ничего, — сказал я, — все в порядке.

Тереза присела на корточки возле очага, глядя на языки пламени. Еще одно странное ощущение: казалось, тепло идет от нее к огню, а не наоборот. Но было и еще что-что. Ее мысли. Они как будто возникали в языках огня, некоторое время витали над ее головой, потом собирались вместе и вдруг стремительно бросались на меня. «Прижми меня к своей груди», — приказывали они. Я был в каком-то оцепенении. Казалось, в течение целого часа Тереза поворачивала ко мне свою голову. Глаза ее поблескивали, и какие-то блики играли возле губ. Еще один провал во времени. Когда сознание вернулось, я лежал с Терезой на сене. В голове звенели колокола… Медленно, медленно ее и мои губы сближались, я пил слюну, у которой был вкус рассветной росы. Губы Терезы, холодные и мягкие, едва размыкались. Мои ребра начали неистово вздыматься и опускаться. Резко оторвавшись от Терезы, я вскочил на ноги, сознавая лишь одно: надо уходить. И как можно скорее.

IV

Я вернулся в Париж в восемь утра, проехав всю ночь. Ни один муж не был бы стремительнее меня в то утро, когда я поставил машину в гараж под домом, бросился со своим чемоданом к лифту, бесшумно просунул ключ в замочную скважину, тихо прикрыл за собой дверь и миновал прихожую. Ким притягивала меня как магнит на протяжении всего четырехсотмильного пути. Я хотел застать ее спящей. И получил то, что хотел, — пробуждение Ким. Еще не проснувшись, она улыбалась, словно человек, стоявший перед ней, был одним из образов ее сновидений. Она медленно воскресала, переносясь из одного чудесного мира в другой, столь же восхитительный. Из-под одеяла появились ее руки. Потом открылись глаза, чтобы тотчас закрыться снова, и послышался тихий смех — значит, она проснулась.

Я погрузил губы в атлас ее шеи, вдыхая нежный аромат и ощущая блаженный покой, которого был лишен в течение поглотивших меня последних двух дней.