Дети огня - Скороходов Михаил Евгеньевич - Страница 15

Одной собакой Шумов решил пожертвовать, другого выхода нет — надо накормить других.

Он переводил взгляд с одного пса на другого — выбрать не просто, всех жалко. Тянут из последних сил.

Алмаз, вожак упряжки, чёрный красавец с белыми звёздами на лбу и груди, испытанный, преданный друг, конечно, не в счёт.

Значит, выбирать из шести. Молодняк, он взял их щенками у охотников с разных зимовий. Имена им, как и всем собакам Шумова, придумала его дочь Ольга. Эта поездка — первый серьёзный экзамен для новой упряжки. Всё было бы хорошо, да вот — пурга.

Буян… Рослый, сильный, но лентяй. Сейчас старается во всю — Шумов поместил его рядом с Алмазом, а с ним шутки плохи: чуть что, задаст трёпку на ходу, а потом добавит.

Норд… Всем хорош, но плохо переносит голод, озлобляется против хозяина.

Нерпа… Выносливая, умница, хотя и нечистопородная: хвост, закинутый серпом на спину, свидетельствует о её родстве с лайками.

Сармик… По-ненецки — волк. Внешне он в самом деле смахивает на полярного волка, великолепный представитель лучшей в мире северо-восточной породы ездовых собак.

Амур… Огненно-рыжий, любимец Ольги. Чересчур изящен, легковат.

Снежок… Безупречен в упряжке, но на остановках с ним беда: зачинщик драк. Выбрать его? Но такой смутьян бывает в каждой упряжке. Избавишься от одного, непременно появится другой на смену. Без драк собаки жить не могут, это для них вроде игры.

«Которая сдаст первой, ту и пристрелю, — решил он, снова переводя взгляд на собак. — Правда, могут выдохнуться одновременно. Лягут разом, не поднимешь. Хоть жребий кидай…»

В вышине послышался гул. Шумов поднял голову, пытаясь разглядеть самолёт, но тот был невидим — летел над облаками.

Ярко-жёлтый свет внезапно ударил в глаза. Шумов застонал от режущей боли, от страха, из-под стиснутых век хлынули слёзы. Через несколько мгновений он пришёл в себя, понял — снежная слепота. Окриком остановил упряжку, перевернул нарты — теперь собаки не сдвинут их с места — откинул капюшон малицы, сорвал с головы платок, натуго завязал глаза.

Мысленно он выругал себя за то, что пренебрёг защитными очками. Минуты две сидел на снегу, вцепившись руками в нарты. Боль не унималась, словно кто-то швырнул в глаза пригоршню песку. О снежной слепоте он слышал не раз, но с ним эта беда стряслась впервые. Что делать?..

Слепота пройдёт, но когда? Может быть, часа через два, может быть, через несколько суток.

Во мраке возникло милое, чистое, словно омытое дождём лицо дочери.

Нарты нацелены на посёлок. До него не добраться. Через торосы вслепую не проехать. Собаки не дотянут. Верная гибель.

Надо ехать на юг, напрямик к берегу. Места знакомые. Слева будет посёлок. Справа, километрах в тридцати — зимовка Варавикова. Впереди на берегу — вспомогательная промысловая избушка. Сейчас она пустует. На десятки вёрст вокруг ни души. Но всё-таки берег. Там есть плавник, можно развести костёр, отлежаться. Может быть, Алмаз выведет к избушке. А на льду пропадёшь.

Господствующий ветер здесь — южный. Заструги «катятся» точно с юга на север. Нарты должны двигаться всё время поперёк снежных волн, навстречу гребням. Это единственная возможность ориентироваться.

Он установил нарты поперёк заструг, лёг на них вниз лицом и подал команду собакам. Упряжка двинулась в путь.

Мир полыхал чёрно-жёлтым огнём, одна мысль металась в мозгу: «Берег, берег, берег…»

Свесив руку, он по застругам следил за направлением. Чувствовал, что упряжка постепенно замедляет ход. И его силы таяли, мучительный путь выматывал душу.

«Как это слепые живут, — мелькнула мысль, — жуткое дело. Выползу на берег, не двинусь, пока не прозрею. Здесь излучина. До избушки по прямой от берега метров двести. С моря она не видна, скрыта скалами. Скорее всего окажется в стороне. Пусть, главное ступить на твёрдую землю».

Упряжка резко замедлила ход и остановилась. Берег? Или собаки сдали?

Он соскочил с нарт и, не выпуская из рук вожжу, привязанную к ошейнику Алмаза, шагнул раз, другой и… ухнул по грудь в ледяную воду. Вопль застрял в горле, перехватило дыхание. Вскарабкался на лёд, подполз к нартам.

«Ехал на север, — тоскливо подумал он. — Тут кромка припая, дальше — море! Конец. Застыну».

Встал, переступил с ноги на ногу, произнёс хрипло:

— Оленька…

И повалился на нарты, прижав руки к груди.

Вот что значит ехать вслепую. Собаки развернули нарты, а он не заметил… Или — трещина? И ширина — всего метр? Или… Как не подумал раньше: пока ездил по зимовьям, снег в тундре начал таять, образовались забереги? И до берега — рукой подать?..

Трясущимися руками он нащупал топор, привязал его к концу длинного ремня, отмерил метра четыре, обмотал левую руку и ползком приблизился к ледяной кромке. Швырнул топор, услышал всплеск.

— Дно! — обрадованно крикнул он, встряхивая ремень. Подтянув топор, измерил глубину у кромки — два метра. Берег недалеко, ехал он правильно.

Не раздумывая, почти бессознательно выхватил нож и перерезал одну за другой постромки, освободив собак. Пусть спасаются, как могут. Доберутся до посёлка или до зимовья, там сразу поймут, что случилась беда. Алмаз его не покинет.

На всякий случай он подал сигнал — выстрелил из карабина четыре раза. Связал вместе все ремни, сбросил намокшую малицу. Ноги не промокли, меховые брюки туго стянуты тесёмками поверх унтов. Но нижняя часть тела стиснута ледяными тисками, ломит кисти рук. Вынув из нагрудного кармана коробок со спичками, сунул его под повязку. Разулся, завернул в рубашку меховые носки и укрепил её на голове, как тюрбан. Оставшись в одном белье, надел пояс, к которому был прикреплён нож в деревянных ножнах. Карабин, одежду, унты уложил на нарты, захлестнул ремнём, взял конец в зубы, с тихим стоном соскользнул в воду и поплыл.

«Минут пять продержусь… Будь что будет… Неужели не выберусь? Начну тонуть, кликну Алмаза…»

Хотелось опустить лицо в воду, остудить пылающие глаза. Тысячи невидимых иголок впивались в тело. Но плыть пришлось недолго — он нащупал ногой ледяное ребристое дно, сильно потянул ремень, волоча за собой нарты. Берег! Вот он, желанный, пригретый солнцем…

Алмаз, повизгивая, отряхивал с себя воду. Шумов натянул носки из заячьего меха, растёр сухой рубахой грудь, спину, руки, начал ощупывать прибрежные камни, разыскивая плавник. Дров было много — брёвна, обломки досок, сучья.

— Теперь не пропадём, — бормотал он, стуча зубами, — теперь мы дома, на Большой земле, достигли…

Осторожно орудуя ножом и топором, он приготовил груду щепок, палочек, чурок, уложил их возле большого бревна, которое даже не мог сдвинуть с места. Смолистые щепки определил по запаху, аккуратно подсунул их под сухие дрова. Выбрал спичку с крупной головкой.

— Ну, Алмаз…

Спичка вспыхнула. Обжигая пальцы, он с великой нежностью и заботой ухаживал за костром, помогая ему разгореться. Боль в глазах казалась ему теперь чем-то второстепенным.

Привязав себя ремнём к нартам, он всю ночь ползал по берегу, собирая дрова, и к утру совсем обессилел. Расстелил ещё непросохшую малицу, лёг на неё, подозвал Алмаза, уложил рядом с собой.

— Давай спать. Прогорит костёр, попробуем снять повязку.

Алмаз вдруг встрепенулся, незлобно залаял.

«Собаки, наверно», — подумал Шумов и погладил вожака по загривку. Тот залаял снова.

— Дяденька! Он не укусит?. — напряжённо-звонкий мальчишеский голос.

— Мать честная! — изумился Шумов, поднимаясь. — Нет, нет, не укусит! Подходи смело! Я ослеп, видишь? Тут что — посёлок, зимовье? Ты кто? Вот-те на…

— Нас двое! А правда не укусит? Как его зовут?

— Сказано, подходи! Он умный, не тронет. Алмазом зовут. Откуда вы?

— В порту живём, в школе учимся. Посёлок далеко, мы на охоту пришли. И учитель с нами. Видим — дымок. Вот я, Женя, а это Юра. Поили, дядя, в избушку, тут недалеко, мы там остановились. А вы… Ха-ха-ха!

Ну и весело же они хохотали!

— Им смешно! — Шумов всплеснул руками. И вдруг рассмеялся сам, представив, как он выглядит со стороны: полуодетый, в рваных меховых носках, обросший, с завязанными глазами да ещё на привязи.