Далекие часы - Мортон Кейт - Страница 43

— Ри-ита!

Отрывистый вздох.

— Они поцеловались. Она и мистер Кэвилл, прямо в парке, у всех на виду.

Миры столкнулись, фейерверки взорвались, маленькие звездочки замерцали в темных уголках моего сознания.

— Мистер Кэвилл?

— Держись крепче, Эди, милочка: учитель твоей мамы, Томми Кэвилл.

Слова не шли мне на ум, по крайней мере, осмысленные слова. Должно быть, я издала некий звук, поскольку Рита поднесла ладонь к уху и переспросила: «Что?», но звук повторить я не смогла. Моя мама, моя мама-подросток убегала из дома на тайные свидания со своим учителем, женихом Юнипер Блайт, мужчиной, в которого была влюблена; свидания, которые включали подарки и, самое главное, поцелуи. И все это происходило в месяцы перед тем, как он бросил Юнипер.

— Ты неважно выглядишь, дорогая. Хочешь еще лимонада?

Я кивнула; Рита принесла; я залпом выпила.

— Послушай, если тебе так интересно, тебе стоит самой прочесть письма твоей матери из замка.

— Какие письма?

— Которые она писала в Лондон.

— Она никогда не позволит мне.

Рита изучала пятно краски на запястье.

— Ей необязательно знать.

В моем взгляде, несомненно, отразилось недоумение.

— Они лежали в вещах нашей матери. — Рита посмотрела мне в глаза. — И перешли ко мне после ее смерти. Сентиментальная старушка хранила их все эти годы, несмотря на то что они ранили ее в самое сердце. Она была суеверной, опасалась выбрасывать письма. Ну так что, разыскать их?

— О… ну, вряд ли мне стоит…

— Это же письма. — Рита чуть опустила подбородок, отчего я почувствовала себя дурочкой вроде Поллианны.[30] — Их писали, чтобы читать.

Я снова кивнула. Неуверенно.

— Возможно, они помогут тебе понять, о чем твоя мама думала в том роскошном замке.

Мысль о том, чтобы прочесть мамины письма без ее ведома, затронула струнки вины, но я заставила их замолчать. В аргументах Риты есть смысл: хотя письма писала мама, они были адресованы ее семье в Лондоне. Рита вправе передать их мне, а я вправе прочесть их.

— Да, — еле пискнула я. — Да, пожалуйста.

Бремя ожидания

Жизнь жестоко подшутила надо мной: пока я выведывала мамины секреты у той, от которой она больше всего хотела их уберечь, у моего отца случился сердечный приступ.

Известие я получила от Герберта, когда вернулась от Риты; он взял меня за руки и рассказал, что случилось.

— Мне очень жаль, — заключил он. — Я бы сообщил тебе раньше, но не знал как.

— О… — Сердце колотилось от страха. Я бросилась к двери, но тут же вернулась. — Он?..

— Он в больнице; состояние вроде бы стабильное. Твоя мать почти ничего не говорила.

— Я должна…

— Да. Поезжай. Я вызову такси.

Всю дорогу я болтала с водителем — коротышкой с небесно-голубыми глазами и каштановыми волосами с первой проседью, отцом трех маленьких детей. И пока он жаловался на их проделки и качал головой с притворным раздражением, за которым родители малышей скрывают свою гордость, я улыбалась и задавала вопросы, и мой голос звучал обыкновенно, даже беззаботно. Мы подъехали к больнице, и лишь когда я протянула водителю десятку и велела оставить сдачу себе и насладиться танцевальным выступлением дочери, я поняла, что пошел дождь, а я стою на мостовой у больницы в Хаммерсмите без зонта, глядя, как такси растворяется в сумерках, в то время как мой отец лежит с разбитым сердцем где-то за этими стенами.

Мама казалась меньше, чем обычно, сидя в одиночестве с краю в ряду пластмассовых стульев; тускло-голубая больничная стена у нее за спиной навевала тоску. Она всегда элегантно одевается, моя мама, как будто из другой эпохи: сочетающиеся друг с другом шляпы и перчатки, туфли, первозданно хранящиеся в магазинных коробках, целая полка самых разных сумок, теснящихся бок о бок в ожидании, когда их повысят до завершающего штриха дневного наряда. Она бы в жизни не догадалась выйти из дома без пудры и помады, даже когда ее мужа увезли на машине скорой помощи. И что за дочь ей досталась! На несколько дюймов выше, чем следует, с непокорными кудряшками и губами, намазанными первым попавшимся блеском, который нашелся на дне выцветшей котомки среди монеток, пыльных мятных пастилок и прочей ерунды.

— Мама. — Я направилась прямо к ней, поцеловала мертвенно-холодную от кондиционера щеку и опустилась на соседний стул. — Как он?

Она покачала головой, и страх худшего комком застрял у меня в горле.

— Пока никаких новостей. Столько разных устройств, врачи приходят и уходят. — Она на мгновение опустила веки, не переставая качать головой, едва заметно, по привычке. — Мне ничего не известно.

Я с трудом сглотнула и решила, что лучше ничего не знать, чем знать худшее, однако предпочла не делиться этой банальностью. Мне хотелось ответить что-нибудь неизбитое и обнадеживающее, чтобы облегчить ее беспокойство, чтобы все исправить, но у нас с мамой не было опыта совместных прогулок по дороге страдания и утешения, и потому я промолчала.

Она открыла глаза и посмотрела на меня, потянулась заправить мне за ухо локон, и я подумала: возможно, это неважно, возможно, она и так понимает, как я переживаю, как искренне хочу все исправить. Возможно, и не надо ничего объяснять, ведь мы семья, мать и дочь, и некоторые вещи понятны без слов…

— Ты ужасно выглядишь, — заявила она.

Покосившись в сторону, я увидела свое темное отражение в глянцевом плакате государственной службы здравоохранения.

— На улице дождь.

— Такая большая сумка, — тоскливо улыбнулась она, — а места для маленького зонтика не хватило.

Я чуть покачала головой, движение перешло в дрожь, и я внезапно почувствовала, что замерзла.

В больничных залах ожидания приходится себя занимать, не то начинаешь ожидать, а это приводит к размышлениям, что, по моему опыту, плохо. Я молча сидела рядом с мамой — волновалась о папе, напоминала себе купить зонтик, слушала, как настенные часы отмеряют секунды, — и стая потаенных мыслей просочилась за спину и погладила мои плечи острыми пальцами. Не успела я оглянуться, как они взяли меня за руку и отвели туда, где я не бывала годами.

Стоя у стены нашей ванной, я наблюдала, как мой четырехлетний двойник идет по канату вдоль ванны. Маленькая голая девочка хочет убежать с цыганами. Она точно не знает, кто такие цыгане и где их искать, но знает, что они — лучший выбор, если хочешь стать циркачкой. Это ее мечта, вот почему она тренируется ходить по канату. Она почти достигает противоположной стороны, когда поскальзывается. Падает вперед, извивается, уходит головой под воду. Сирены, слепящие огни, чужие лица…

Я моргнула, и образ развеялся, немедленно сменившись другим. Похороны бабушки. Я сижу на передней скамье рядом с мамой и папой и вполуха слушаю, как пастор описывает совсем не ту женщину, которую я знала. Меня отвлекают туфли. Они новые, и хотя я понимаю, что должна быть серьезнее, сосредоточиться на гробе, думать о возвышенном, я не могу оторвать глаз от своих лакированных туфель, поворачивая их так и сяк, чтобы насладиться блеском. Папа замечает это, тихонько толкает меня плечом, и я через силу перевожу внимание на гроб. На нем стоят две фотографии, одна — моей родной бабушки, другая — незнакомки, молодой женщины, сидящей на пляже. Она уворачивается от камеры и криво улыбается, как будто собирается открыть рот и отпустить колкость в адрес фотографа. Священник что-то говорит, тетя Рита начинает реветь, тушь течет по ее щекам, и я с надеждой смотрю на мать в ожидании схожей реакции. Ее руки в перчатках сложены на коленях, глаза прикованы к гробу, но ничего не происходит. Ничего не происходит, и я ловлю взгляд кузины Саманты. Она тоже следит за моей мамой, и внезапно мне становится стыдно…

Я решительно поднялась, застав мрачные мысли врасплох и заставив их разбежаться в стороны. Я засунула руки до самых швов в свои глубокие карманы, достаточно крепко, убеждая себя в том, что у меня есть цель. Затем я бродила по коридору, внимательно изучая поблекшие плакаты с расписаниями вакцинации, устаревшими на два года, лишь бы оставаться здесь и сейчас, подальше от прошлого.