Случайная вакансия - Роулинг Джоан Кэтлин - Страница 38

Неспешно нарезая круги по главной площади, Эндрю одной рукой пригладил волосы и попытался определить, как подействовал холодный ветер на его пунцово-красные прыщи и помогло ли жидкое антибактериальное мыло. На всякий случай у него была заготовлена отмазка: он был у Пупса (такое вполне возможно, почему нет?), а от него по Хоуп-стрит спустился к реке — совершенно естественный маршрут, ничем не хуже, чем переулками. Это чтобы Гайя Боден (если вдруг она случайно выглянет из окошка, когда он проедет мимо, случайно его заметит и случайно узнает) не подумала, что он примчался сюда ради неё. Эндрю вовсе не предполагал, что ему нужно будет перед ней обставляться, но с этой легендой он чувствовал, что у него всё под контролем.

Ему просто хотелось посмотреть, где она живёт. Уже два раза по выходным, трепеща каждым нервом, он проезжал по короткой, спускающейся уступами улочке, но так и не выяснил, где именно хранится Священный Грааль. Единственное, что он тайком разобрал сквозь замызганное окно школьного автобуса: дом её должен быть справа, на чётной стороне.

Свернув за угол, он напустил на себя сосредоточенный вид: ну, едет человек на речку, думает о своём, но заметь он кого-нибудь из одноклассников — непременно поздоровается…

Она была тут как тут. На тротуаре. Эндрю продолжал работать ногами, не чувствуя педалей, и вдруг почувствовал, что шины у велика страшно узкие. Она рылась в кожаной сумке, бронзово-каштановые волосы ниспадали ей на лицо. У неё за спиной, над неплотно прикрытой дверью, — табличка с номером десять; чёрная майка не достаёт до талии; полоска голой кожи, тяжёлый ремень, джинсы в обтяжку… Не успел он с ней поравняться, как она уже захлопнула дверь и обернулась, отбросила волосы со своего прекрасного лица и отчётливо произнесла столичным тоном:

— А, привет.

— Привет, — отозвался он.

Ноги сами крутили педали. Он отъехал футов на шесть, потом на двенадцать; почему было не остановиться? Шок толкал его в спину до самого конца улицы; он так и не решился посмотреть через плечо; хотя бы не свались, придурок; велосипед свернул за угол, и Эндрю даже не успел понять, что это было: облегчение или разочарование.

Зараза.

Он доехал до лесистого подножья холма Паргеттер, где среди деревьев поблёскивала речка, но видел перед собой только Гайю, которая неоном обжигала ему сетчатку. Узкая дорога перешла в лесную тропу, и лёгкий речной ветерок погладил его по лицу, которое, как он считал, даже не успело покраснеть, потому что всё произошло слишком быстро.

— Мать вашу! — крикнул он свежему ветру и безлюдной тропинке.

Эндрю возбуждённо перерывал свою богатую нежданную сокровищницу: идеальное тело, подчёркнутое узкими джинсами и эластичным топиком; табличка с номером десять на облупленной синей двери; лёгкое и непринуждённое «а, привет», говорившее, что его черты запечатлелись где-то в уме, живущем за этим удивительным лицом.

Велосипед подпрыгивал на неровной, каменистой тропке. От полноты чувств Эндрю едва не навернулся и только после этого притормозил. Дальше он покатил велик прямо между деревьями и бросил его на узком берегу, где с прошлого раза успели расцвести белые звёздочки ветрениц.

Когда он повадился брать этот велосипед, отец ему сказал: «Отойдёшь в магазин — велосипед замкни цепью. Если сопрут, пеняй на себя…»

Но цепь была слишком короткой, чтобы замкнуть её вокруг дерева; кроме того, чем дальше Эндрю уходил от своего отца, тем меньше его боялся. Вспоминая плоскую голую полоску кожи и необыкновенное лицо Гайи, Эндрю шагал туда, где берег упирался в выветренный склон, нависающий каменисто-земляной стеной над бурными зелёными водами.

Вдоль подножья холма тянулся едва заметный искрошенный, скользкий выступ. Теперь, когда ступни стали вдвое больше, чем в ту пору, когда Эндрю наведался сюда впервые, преодолеть его можно было только бочком, прижимаясь к отвесной стене и крепко держась где за корни, где за выступающие камни.

Прелый зелёный запах речки и сырого дёрна был ему так же хорошо знаком, как этот узкий выступ под ногами, как трещины и камни склона под ладонями. Они с Пупсом открыли это место в одиннадцать лет. Понятно, что это был запретный и опасный плод: родители не разрешали спускаться к реке. Не показывая своего страха, Пупс и Эндрю преодолели выступ, цепляясь за всё, что торчало из стены, а в самом узком месте — друг за друга.

С годами Эндрю наловчился и теперь спокойно полз, как краб, вдоль каменисто-земляного обрыва, под которым в трёх футах от его кроссовок бежала вода; ловко, с поворотом, спрыгнув, он оказался в расщелине, открытой ими давным-давно. Тогда им показалось, что это награда за смелость. Эндрю уже не мог выпрямиться здесь в полный рост — места в пещере было не больше, чем в двухместной палатке, но лёжа они вполне помещались тут вдвоём и сквозь треугольную рамку глядели на воду, на деревья, на синеющее сквозь ветви небо.

В первый раз они обстучали всю заднюю стену палками, но так и не нашли подземный ход в аббатство; зато у них теперь было секретное убежище, и они поклялись хранить его в тайне от всех до самой смерти. Эндрю уже смутно помнил, как звучала их клятва и как они плевали через плечо. Вначале они называли это место пещерой, но не так давно переименовали в «каббину».

В тесной нише пахло землёй, хотя потолок, переходящий в стены, образовывала горная порода. Тёмно-зелёная полоска говорила о том, что в прошлом сюда поднималась вода, правда не до потолка. На полу валялись их окурки и обрывки сигаретных пачек. Эндрю сел на краю, свесив ноги к воде, и достал из кармана куртки сигареты и зажигалку, которые купил на последние гроши, полученные ко дню рождения: карманных денег ему теперь не давали. Он закурил, сделал глубокую затяжку и ещё раз перебрал в уме все подробности встречи с Гайей Боден: тонкая талия, округлые бёдра, кремовая кожа между ремнём и майкой, полные, сочные губы, «а, привет». Он впервые увидел её без школьной формы. Куда она собиралась с этой кожаной сумкой? Чем занималась в Пэгфорде субботним утром? Или намылилась в Ярвил? Что вытворяла вдали от посторонних глаз, какие женские тайны занимали её ум?

В который раз он задался вопросом: не может ли быть, что за такой плотью скрывается банальная личность? Раньше он об этом не задумывался; до знакомства с Гайей он не разделял тело и душу. Он бы охотно заглянул под её тонкую форменную блузу, скрывавшую белый лифчик, чтобы узнать, каковы на вид и на ощупь её груди, но при этом не хотел верить, что его влечёт к ней только физиология. Её движения волновали его больше, чем музыка, а музыка волновала его больше всего на свете. Наверняка душа, оживлявшая это несравненное тело, тоже необыкновенна? Зачем природа создала такой сосуд, если не поместила туда нечто ещё более ценное?

Эндрю знал, как выглядят голые женщины: у Пупса в мансарде на компьютере не было родительского контроля. Они вдвоём изучили всю бесплатную порнушку: бритые лобки, разведённые в стороны розовые половые губы, открывающие тёмную щель; раздвинутые ягодицы с морщинистым анусом в середине; густо накрашенные рты; тягучие капли спермы. Правда, Эндрю немного дёргался из-за того, что миссис Уолл всегда неслышно поднималась по лестнице, обнаруживая себя уже под дверью. Иногда им попадались такие странности, на которые невозможно было смотреть без хохота; правда, Эндрю не всегда понимал, насколько они его возбуждают и насколько отталкивают (плетки и седла, упряжь, верёвки, шланги, а однажды — даже Пупс не засмеялся — они увидели снятые крупным планом какие-то приспособления с металлическими болтами, иголки, вогнанные в нежную плоть, и женские лица, искажённые мучительным криком).

Они с Пупсом стали большими знатоками силиконовых бюстов, огромных, упругих, шарообразных. «Фальшак», — походя указывал либо Эндрю, либо Пупс, когда они сидели перед монитором, на всякий случай подперев дверь. Экранная блондинка с поднятыми руками оседлала волосатого мужика, и её груди с коричневыми сосками выпирали из щуплого торса, как шары для боулинга, причём под каждой краснел тонкий шрам, указывающий, где вставляли силиконовый имплантат. По виду несложно было догадаться, каковы они на ощупь: тугие, как будто под кожу загнали футбольный мяч. Эндрю не мог представить ничего более эротичного, чем естественная женская грудь: мягкая, губчатая и, вероятно, слегка пружинистая, и только соски (как он надеялся) твёрдые.