Не только депрессия: охота за настроением - Леви Владимир Львович - Страница 42

– Да при чем тут техника? Человек он. Безобидный и симпатичный, смехом всех заражает. Но мера и в смехе нужна, согласитесь. Так смеяться без удержу, без передыху… Как же он жил?

– Так и жил. Смеялся и жил. Осуществлял свою жизненную функцию, вот и все. Осуществлял право на хорошее настроение. Ел, пил, спал, смеялся, в проходной нашей сидел, смеялся, проверял документы, смеялся, и мы смеяться все начинали. Работали целый день весело, домой уходили весело… Что тут непонятного?

– Все понятно.

– Право на хорошее настроение у человека нашего есть или нет?

– У нашего?… (Чуть было не показал пальцем на висок.) Есть, кто же спорит. А как… А где…

– Вы хотите спросить, где мы его откопали? Где нашли Ивана Иваныча нашего? Стопарев, замдирснаб наш, выписал из деревни, пристроил на вахту. Дядя он ему или земляк какой-то, теперь уже не узнать.

– Почему не узнать?

– Помер Стопарев. От инфаркта помер… В тот самый день, когда вы сцапали в психовозку и увезли в психушку нашего Ивана Ивановича.

– Мы его не цапали. Мы никого не цапаем. К нам привозят. И Оглоблина привезли по «скорой психпомощи», вбросили откуда-то с улицы.

– Боже мой… Ну конечно, представляете?… Идет человек, смеется вовсю, хохочет.

Милиционер видит, думает, пьяный или сумасшедший какой-нибудь опасный, задерживает, документы проверяет. Нет документов, а человек хохочет себе неизвестно над чем. Милиционер человека ведет в отделение. В отделении психовозку вызывают… Кто ж его вытолкнул-то на улицу, Ванюшу?

Кому не угодил, кому помешал?… А-а-а… Да, точно. Сам же сукин сын Стопарев, царствие небесное, он же сам. Поддатый, а поддавал часто, приставал: «Ты б, земляк, погулять сходил, бабу нашел бы, а то сидишь холостой», а Иван все хохотал…

А как поддавал покрепче, так норовил выпихнуть наружу из проходной, а Иван только хохотал и шныр-шныр обратно, на место вахтенное или в каморку свою, там у нас в подвальчике, там и жил… Ну понятно… И поделом покойничку, вы меня извините, с гениями не шутят.

Далее Щечкин принялся рассказывать об испытаниях непрерывно совершенствовавшихся смехотронных устройств.

Первая модель вызывала смех, но недолго, какая-то решающая характеристика необратимо исчезла. Вычислил, какая именно и почему

Новые модели, однако, несмотря на все меры, эффекта не возобновили, напротив, начались странные явления: испытуемые приходили то в тоскливое состояние, то в ярость, резко участились конфликты во всех отделах.

Стало неопровержимо ясно, что действует чья-то злонамеренная, завистническая, вредительская рука. Начался новый этап борьбы…

Я заскучал. Неуклюже темнит, заливает мозги жалким неправдоподобным научно-техническим псевдобредком, словно тоже напрашивается погостить тут у нас где-нибудь на угловой коечке…

Перебил:

– Чего же вы теперь хотите от Эндорфина… э-э… от Ивана Эндорфи… тьфу, Ивановича?

– Выписать.

– В качестве родственника?

– В качестве смехотрона.

– Мы в таком качестве никого не выписываем, для нас это больной. А ваш прибор-то на что?

– Моя модель будет совершенствоваться по образу и подобию, элементарно. Я давно вычислил, что смех Ивана Ивановича представляет собой абсолютно полный набор всех орто, мета и пара…

– Ясно, ясно, и мы как подойдем, ржать начинаем… Ладно, будем выписывать. Есть один вариант. Немножко бюрократии, множко даже. Опекунство придется оформить на вас по ходатайству учреждения. Честно говоря, нам тоже будет не хватать… Мы к Эндо… к Ивану Иванычу тоже уже… привыкли… тоже уже смехотронутые…

Щечкин взорвался и зарыдал, началась истерика. Я подошел к двери, чтобы отправиться за успокоительным, как вдруг он успокоился сам.

– Подождите… Все в норме… Вот что я делаю.

Опять вытащил свой смехотрон. Положил перед

собой на пол. Внимательно поглядел. Сказал: «Алла-бесмилла», подпрыгнул и раздавил ногой.

Из-под сплющенного футляра не вылезло ничего.

Внутри было пусто.

Слабым голосом Щечкин залепетал:

– Я вам все наврал. Все навыдумал. Никакой я не изобретатель. Я плакатист. Оформитель стендов. Научную фантастику люблю… Скучно жить мне. Смертельно скучно. И одиноко… Все время вспоминал нашего Ивана Иваныча. Стал наводить справки, искать. Нашел. Настроение поднялось. Смысл жизни дальнейшей появился: спасти, вызволить… Может быть, и себя… Спасти… Надо было придумать версию… Придумал… Оформил по типу документации… Добрался до вас… Добрался…

Согласно последующим клиническим исследованиям 100 взглядов на этот портрет Ивана Ивановича излечивают любую депрессию.

Примечательно: как только Ивану Ивановичу сообщили о выписке, предстоящей на следующий день, смеяться он перестал моментально – напротив того, заплакал, полились ручьем слезы. Все время, оставшееся до выписки, просидел тихо, в одной позе, обхватив себя скрещенными руками за плечи; ночью не сомкнул глаз, так что подумалось, не депрессия ли часом острая грянула. Отвечал на вопросы нормально, кратко и тихо. «Рады, что выписываетесь?» – «Рад». – «Домой хотите?» – «Хочу. Было б куда». – «А работать на прежнее место?» – «Возьмут – пойду». – «Щечкин, ваш друг, за вами придет. Обещал все для вас устроить, обязательство подписал». – «Спасибо ему». – «Почему больше не смеетесь?» – «Не смешно больше». – «А раньше все смешно было?» – «Смешно». – «Всю жизнь смешливый такой?» – «Всю жизнь». – «Выпишут, опять будете смеяться?» – «Смешно будет – буду».

Выписывали Оглоблина в морозный февральский день, одет он был как привезли, по-летнему. Щечкин принес ему потрепанную казенную телогрейку.

Иван Иванович, увидав его с телогрейкой в обнимку, опять прослезился, даже шатнуло его, встал и сел… Обычное выписное состояние, после таких затяжных отсидок некоторые наши хроники на пороге больницы в ступор впадают, пошевелиться не могут, а кто и падает без сознания.

Увел Щечкин Ивана Ивановича, поддерживая под руку и повторяя беспрерывно, как автомат: «Все нормальненько. Все нормальненько. Все нормальненько…» Иван Иванович оставался спокойным и серьезным. Я, по обычаю своему, из окна отделения провожал взглядом уходящих: от нас хорошо была видна посыпанная потемнелым песком аллея, ведущая к заснеженным больничным воротам, а после них к трамвайной остановке.

Думаю, мне не показалось, что, миновав ворота, Иван Иванович начал опять потихоньку трястись от смеха, зрение у меня до сих пор хорошее.

Норма робкого большинства

Воистину, всякому овощу свое время. Несколько лет советского времени лежал у меня этот рассказ об Эндорфине Ивановиче в загашнике – как раньше многозначительно говорили, «в столе» – без надежды увидеть свет. Пытался его всунуть в парочку прежних книг, да куда там: еще на подходе, до всяких главлитов, редакторы, похихикивая и ласково грозя пальчиками, вычеркивали…

Ну а сейчас вот, оторжавшись, спокойно, по-деловому проводим с коллегами обсуждение этого случая как клинико-социального феномена.

ОК – Этот ваш Эндорфин Иванович – шаровая молния в образе человека, какая-то другая психоэнергия, да?… Сперва мне показалось, что вы его просто выдумали.

ВЛ – А потом?…

ОК – Когда заплакал при выписке, поверила, что настоящий. Хотя и немыслимо, как можно всю жизнь, невзирая ни на какие внешние обстоятельства, без передыха хохотать, ржать. И почему, будучи таким неадекватным ржунчикам, все же нормально заплакал вдруг?

ДС – А мне показался придуманным, каким-то внежизненным Щечкин. Но тоже лишь до момента выписки: когда принес телогрейку, обрел плоть.

ВЛ – Психиатрический мир сюрреален, мне ли напоминать тебе…

ДС – Как и весь остальной мир. А какой окончательный диагноз поставили?

ВЛ – Как думаешь?

ДС – Все ту же шизофрению?