Журнал «Если», 2003 № 07 - Панков Николай - Страница 63

Однако именно порочный круг двоемыслия позволил герою прийти к главному выводу этой книги. Что такое свобода в мире-застенке, где сама реальность давно и безнадежно фальсифицирована, а «нетипичный» бунт одиночки подавляется легко и даже с каким-то особым сладострастием? Отвечая предшественникам — Дикарю Хаксли, Д-503 Замятина — автор устами героя четко формулирует: «Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре. Если дозволено это, все остальное отсюда следует».

Даже в совершенном апофеозе насилия, когда и страдать за правду бессмысленно, потому что объективной реальности, Истории нет (они ежедневно корректируются в министерстве правды), даже если восставать против Партии нелепо (потому что все состоят в Партии), даже тогда остается хотя бы здравый смысл. «Дважды два» свободы.

Когда отказываются от здравого смысла, тогда все, конец…

Еще в Испании мысль о мире, в котором «дважды два будет столько, сколько скажет вождь», показалась Оруэллу «страшнее бомбы и пули». На заре эпохи массовых коммуникаций и всесилья информации будущего автора новояза испугала тирания слова, окончательное и неограниченное всевластие Ее Величества Лжи.

Действие всегда рождает противодействие; эта Ньютонова механика, приложимая к законам общества, оставалась последним островком надежды даже в самых мрачных антиутопиях. И Д-503, и Дикарь индивидуально потерпели поражение — но после их отчаянных попыток взорвать антиутопию, она сама уже не производит впечатлений монолита. Ясен по крайней мере путь ее разрушения.

У Оруэлла — иное. Он первым в литературе построил конструкцию логически совершенную. И оттого столь пугающую. Его иллюзорный мир даже в принципе сокрушить невозможно, поскольку заключена сделка соучастия, когда тиран и его жертва практические союзники. Двоемыслие — не только навязанная сверху идеология, это ведь и малодушие тех, кому действительно легче жить с «двумя правдами» одновременно. Сделка поистине дьявольская, потому что она соблазнительна для жертвы. Ведь и новояз можно трактовать как почти выстраданную религиозную мечту об абсолютном языке, на котором невозможно лгать. Но, как и все подобные проявления трусости ума, эта попытка снять с себя ответственность в итоге оборачивается лишь новой клеткой.

Они сами этого подсознательно желали… Ясности, простоты, мудрых вождей и полной безответственности. Так вместе, сообща и построили желанную Утопию, которую теперь уже не взорвать решительно ничем. Разве что — здравым смыслом. Дважды два — четыре, и всё тут! Последний гарант свободы и достоинства… но хватит ли его?

Последние годы писатель работал как исступленный. Роман «1984» часто называют его завещанием, хотя Оруэлл определенно рассчитывал прожить еще несколько лет. Завещанием книгу сделал досадный случай.

Под конец жизни всегда больной и вечно нуждавшийся писатель смог скопить денег на покупку дома — в сущей глухомани, на продуваемом всеми морскими ветрами островке. Он писал там безвылазно, в сырости, на пределе сил. Да еще пришлось самому перепечатать роман, так как оказалось невозможно найти машинистку, согласную работать в таких условиях. Он торопился — а кровь уже шла горлом, его лихорадило, и только самый отчаянный оптимист был в состоянии поверить, что эту гонку со смертью можно выиграть.

Может быть, интуитивно он все-таки понимал, что рождается в этой горе переписанных и уже отпечатанных листков бумаги. И собирал последние силы, которые были на исходе.

После выхода в свет книги Оруэлл прож: ил только полгода. Но все равно успел: отныне над ним не властна была и смерть. Начиналась новая жизнь — его книги.

Но и им, как и автору, не давали покоя.

Близкий друг Оруэлла и его биограф Ричард Рис вспоминал: «Я был в Канаде, в литературном собрании… вдруг вошел кто-то и сказал только два слова: «Умер Оруэлл». И в наступившем молчании меня пронзило ощущение, что с нынешнего мгновения этот непритязательный, добрый и яростный человек станет одним из самых властных мифов XX века».

Биограф не ошибся. Не было в прошлом столетии другой такой противоречивой фигуры, одинаково непонятой своими и чужими. Он всю жизн ь искал своих — но и в загробном мире преследует его их проклятие. А чужие, против кого и направлен пафос книги, радостно схватились за нее как за решающий аргумент в схватке с теми, которых писатель считал соратниками.

Борьба за Оруэлла разгорелась сразу после его смерти. Было бы ошибкой думать, что идейные ярлыки навешивали роману только у нас. Как раз в советской литературной критике и публицистике книге уделили минимальное внимание: вызывать к ней излишний интерес категорически не желали. А вот на Западе — там вокруг «1984» только пух и перья летели!

В штыки приняли роман левые силы, особенно досталось Оруэллу от ультралевых. Известный последователь Троцкого и автор биографии о нем Исаак Дойчер именно на «1984» взваливает всю ответственность за подъем антикоммунистической волны в общественном настроении. Правые, наоборот, буквально молятся на роман, в котором видят решающий бастион, прикрывший Западную Европу от коммунизма.

Но вот странно: в этом ряду стоит свидетельство самого автора романа, ответившего отказом на предложение войти в консервативную «Лигу за европейскую свободу»: «Я не могу связывать себя с консерваторами, которые собираются защищать демократию в Европе, но закрывают глаза на английский империализм… Я левый и могу работать только с левыми, несмотря на (или, вероятно, вопреки) свою ненависть к тоталитаризму».

И если б только одно такое свидетельство…

Нет, поистине он был невыносим! Досаждал своим обличитель-ством и правым, и левым, и радикалам, и консерваторам, так как в равной степени ненавидел политиканство и демагогию любой масти.

Мы иногда задираем нос: мол, только в русском языке есть слово «интеллигенция». Действительно, даже фундаментальный словарь английского языка дает следующее значение слово intelligentsia: «русские интеллектуалы, обычно стоявшие в оппозиции к правительству». Но наша национальная гордость не может быть уязвлена признанием, что истинных (в российском понимании) интеллигентов рождала не только Россия.

Почему-то мне кажется, что нужно внимательнее присмотреться в этом смысле к личности Джорджа Оруэлла. Всегда один, в своих идеях и принципах он остался примером человека, противостоящего какому бы то ни было подавлению большинством. Было ему присуще и чувство личной ответственности за свои действия и «за весь мир», однако он понимал ее лишь как бремя моральное и инстинктивно сторонился слишком ретивых и не отягощенных соображениями нравственности «практиков». Когда подсказывала совесть, сам ввязывался в драку, был храбр на войне, но фанатичного, лишенного сомнений бойца и патриота из него не получилось. Как ни старались… Он всегда оставался добровольцем, а не «кадровым военным».

Биографы отмечали в этом больном, издерганном человеке исключительную «способность сопротивляться стереотипам и бесстрашие не иметь единомышленников». Не желавший и, видимо, органически не способный ходить в шеренге, Оруэлл до конца остался верен не идее, не партии, не друзьям даже, а лишь собственной совести.

Одним словом, интеллигент. И не случайно автор биографии Оруэлла Алекс Звердлинг не мог найти этой личности аналога во всей западноевропейской литературе. Зато легко отыскал в русской — Антон Чехов…

А теперь вернемся в роковой год — реальный 1984-й. Ну что ж, прошел он (да и выбран автором был совершенно произвольно: «перевертыш» 1948 года, когда создавался роман), и ничего страшного как будто не случилось. Но, может быть, благодарить за это нужно как раз писателя?

«Роман изменил наше восприятие времени, — писал в преддверии даты один западный критик, — и неизбежно изменилось наше осознание реальности. Нас охватил такой неподдельный страх, что было уже не до будущего. Мы смертельно перепугались за сегодняшний день. И этот ужас определил мысль, чувство и поведение жителя Англии настолько, что изменил в каком-то смысле движение самой истории. В сознании людей фантастический 1984 год заменил собою реальный».