Журнал «Если», 2003 № 07 - Панков Николай - Страница 48

И он только обвел взглядом комнату, согбенные спины холстов, сугробы остатков еды и одежды, скомканную постель, гадая, не следит ли за ним сейчас Эланор, введя парочку запасных гигабайтов в сенсорные органы какого-нибудь насекомого, которое сейчас кружит около него. И он уже почти ждал, что вот-вот тонкие перегородки и болтающиеся провода — весь язвящий хлам его жизни — завибрируют и превратятся в занесенный снегом русский парк, лесную поляну и даже вновь в Париж 1890 года. Но ничего не произошло.

В терминале все еще заманчиво мерцал свет позитивного кредита. В полном убеждении, что он потом об этом пожалеет, но не в силах совладать с собой, Густав переключал каналы, пока они не привели его в малопосещаемую секцию, которая поставляла художникам протореальные принадлежности. Не выходя за самые скромные рамки, он ограничился новыми кистями и белилами экстра от Лефранка и Буржуа, а также кадмиевой желтой, кармином, кобальтовой синей и изумрудно-зеленой; затем все еще в ожидании, что сумма приведет к появлению значка «кредит исчерпан», он выключил экран.

Материалы появились куда быстрее, чем он предполагал, и выгрузились в приемочной нише в дальнем углу с шорохом, словно внезапно налетел ветер. Поставщик даже позаботился добавить флаконы терпентина, который он забыл заказать. И в любом случае у него еще оставался достаточный запас чистых, натянутых на подрамники холстов. Теперь здесь было все (осязание новых пухлых тюбиков, чудесные волнующие названия красок, еле слышное вдохновляющее шуршание кистей, когда он распаковал их) — все, в чем он нуждался.

Когда Густав писал — или просто думал о картине, — с часами дня ли, ночи ли творилось что-то странное. Они бежали или же ползли, воспаряли на легком ветерке или сгущались, становились огромными, как мегалиты, затем соединялись и заводили вокруг него неуклюжую пляску, затаптывая чувства и надежду.

Яростно затягиваясь последней сигаретой, туманя и без того уже дымный воздух своего жилища, Густав перестал царапать в своем альбоме и коситься на холст, только когда пылающая луна начала затоплять Париж собственным чахлым вариантом вечера. Затем (он заранее знал, что, вероятно, кончится именно этим) он начал обходить комнату вдоль тонущих в сумраке стен, запрокидывая и рассматривая свои старые непроданные и чаще незавершенные картины. В этом свете да еще вверх ногами пейзажи протореального Парижа выглядели особенно тусклыми. Собственно говоря, они отличались такой скудостью красок во всех смыслах слова, что их вполне можно было использовать как холсты для новых картин. Но в клубке теней в самом дальнем углу, пылая яркими красками, которые, казалось, изливались в воздух, словно благоухание, хранились его первые опыты в символизме и импрессионизме. Среди них он заметил что-то более пригашенное. И неоконченное — однако того периода, когда он, насколько помнил, обязательно заканчивал каждое полотно. Он рискнул вытащить картину и уставился на линии рисунка, на мазки красок, на слои грунта. И узнал свое покушение на «Олимпию» Мане.

После того, как Эланор попрощалась со всеми друзьями, она скрылась в белых виртуальных коридорах дома неподалеку от кладбища Пер-Лашез, который прежде мог называться клиникой. Там для дополнительной гарантии ее сознание было сканировано и запечатлено, контуры ее тела зафиксированы. Посещать ее в эти последние недели Эланор разрешала только Густаву; возможно, маразм зашел уже так далеко, что она не понимала, каково ему было видеть ее в таком состоянии. Он сидел среди паутины серебряных проводков, а она рассеянно поглаживала Метценгерштейна, и глаза кота, теперь гораздо более зеленые и живые, чем у нее, были устремлены на Густава. Казалось, у нее не возникало желания бороться против утраты личности. Вероятно, именно это ранило его больнее всего остального. Эланор, настоящая протореальная Эланор всегда искала новые трудности, чтобы их преодолевать, новые вызовы ее способностям; пожалуй, это была единственная черта характера, общая для них обоих. Но теперь Эланор смирилась со смертью, с потерей себя, и смирилась покорно. «Таков путь для нас всех». Густав помнил, как она сказала это в один из последних дней прояснения сознания перед тем, как забыла его имя. «Столько наших друзей уже перешли. Мы просто воссоединяемся с ними…»

Эланор до самого конца не утратила своей красоты, но она стала похожа на куклу, на манекен самой себя, и глаза ее были пустыми, пока она сидела молча или бессвязно что-то бормотала. Веснушки исчезли с лица, нижняя губа отвисла. От нее исходил кислый запах. Когда ее наконец отключили, все произошло тихо и просто, хотя Густав настоял на своем присутствии. Правду сказать, он почувствовал облегчение, когда глаза Эланор закрылись навсегда, а ее сердце перестало биться, когда рука, которую он держал, стала еще более бессильной и холодной. Метценгерштейн поглядел на Густава в последний раз, прополз между проводками, спрыгнул с кровати и, задрав хвост, мягко ступая, вышел из палаты. Густав чуть было не схватил его, не превратил в месиво из запоминающих схем, плоти и металла. Но кота уже депрограммировали. Метценгерштейн был теперь лишь оболочкой, утешением для Эланор в ее последние сумеречные дни.

Больше он кота никогда не видел.

Как обещала живая Эланор, ее призрак навестил Густава, когда прошло уже достаточно времени. И она не строила никаких планов на будущее во время этой первой встречи на нейтральной территории — в ресторанчике на набережной в виртуальном Баальбеке. Она, несомненно, понимала, как трудно это было для него. День, он помнил, был ветреным, скатерти хлопали, салфетки грозили улететь, лацкан кремового парчового жакета бился на ветру, пока она не пришпилила его брошкой. Она сказала ему, что по-прежнему его любит и надеется, что они и дальше будут вместе. Несколько дней спустя в номере того же отеля, выходящего на тот же ветреный пляж, Эланор и Густав легли в постель в первый раз с тех пор, как она умерла.

Иллюзия, не мог не признать Густав, и тогда, и потом, всегда была безупречной. И, как напомнила умирающая Эланор, у них уже было много знакомых призраков. Например, Марсель, а еще Джин, владелица галереи и агент Густава. И ведь другого выбора у Эланор не оставалось. В виртуальном призрачном ошеломлении Густав согласился, что им следует жить вместе. Они поселились в Бретани, потому что никогда прежде там не бывали, и место это не было обременено грузом воспоминаний, а многие пейзажи все еще оставались вполне терпимыми и достаточно зримыми, чтобы их писать.

К тому времени протореальность выходила из моды. В течение многих лет технологии того, что ныне называлось реальностью, были безупречными, но теперь они стали всеохватывающими. Примерно тогда, полагал Густав, хотя тут снова в его памяти имелись пробелы, и подожгли Луну. Все увеличивающиеся аппараты реальности требовали огромного количества энергии — и вот корабли-роботы направились к Луне, разместились по орбите вокруг нее и начали опылять поверхность антиматерией, простирая свои крылья, точно руки, протянутые к костру, чтобы принять и передать на Землю энергию, которую испускало это многоцветное пламя. Энергия, которую давала Луна, не была безграничной, однако ее вполне хватало. При столь многочисленных альтернативных радостях протореальный мир, подобно заброшенному саду, все больше выглядел запущенным.

Как всегда внимательная к его нуждам Эланор выбрала и обставила дом на обрыве неподалеку от Локронана и, не остановившись перед огромными дополнительными расходами, заказала изящную протореальную мебель. Около месяца, до того как были проведены линии энергопередачи и установлены аппараты трансформирования реальности, Густав и Эланор могли общаться друг с другом только через экран. Он старался убедить себя, что невозможность прикоснуться к ней была равносильна кокетству, и старался не думать о том, где именно была Элайор, когда исчезала с экрана, и действительно ли она верила, как утверждала, что представляет собой прямое бесшовное продолжение живой Эланор.