Лунный камень - Коллинз Уильям Уилки - Страница 14

— Этот вопрос имеет две стороны, — сказал он, — объективную и субъективную. С которой нам начать?

Он получил не только французское, но и немецкое воспитание. До сих пор он находился под влиянием, как я полагал, первого из них. А теперь (насколько я мог разобрать) его место заступило второе. Одно из правил моей жизни: никогда не примечать того, чего я не понимаю. Я выбрал среднее между объективной и субъективной стороной. Говоря попросту, я вытаращил глаза и не сказал ни слова.

— Извлечем сокровенный смысл из всего этого, — сказал мистер Фрэнклин. — Почему дядя отказал алмаз Рэчел? Почему не отказал он его тетушке?

— Это, по крайней мере, отгадать не трудно, сэр, — ответил я. — Полковник Гернкастль хорошо знал, что от него миледи не захочет принять никакого наследства.

— Но почему он знал, что Рэчел также не откажется?

— Есть ли на свете молодая девушка, сэр, которая могла бы устоять от искушения принять такой подарок, как Лунный камень?

— Это субъективная точка зрения, — сказал мистер Фрэнклин. — Вам делает большую честь. Беттередж, что вы способны на субъективную точку зрения. Но в завещании полковника есть еще другая тайна, до сих пор не объясненная: почему он дарит свой камень Рэчел в день ее рождения лишь при том необходимом условии, чтобы мать ее была в живых?

— Я не желаю порочить покойника, сэр, — ответил я, — но если он с умыслом оставил в наследство сестре хлопоты и опасность через ее дочь, то непременным условием этого наследства должно было быть, чтобы сестра его находилась в живых, дабы испытать уготовленные ей бедствия.

— О! Так вот какие вы приписываете ему намерения! Это опять-таки субъективное толкование! Бывали вы в Германии, Беттередж?

— Нет, сэр. А ваше толкование позвольте узнать?

— А почему вы не думаете, — заметил мистер Фрэнклин, — что цель полковника, может быть, состояла не в том, чтобы принести пользу племяннице, которую он даже никогда не видел, но чтобы доказать сестре, что он простил ее, и доказать очень любезно — посредством подарка, сделанного ее дочери? Это совершенно другое объяснение по сравнению с вашим, Беттередж, и оно внушено объективной точкой зрения. Как видите, одно толкование может быть так же справедливо, как и другое.

Доведя дело до этого приятного и успокоительного вывода, мистер Фрэнклин, по-видимому, решил, что он исполнил все, что от него требовалось. Он бросился навзничь на песок и спросил, что же ему теперь делать.

Он выказал себя таким умным и дальновидным, прежде чем пуститься в заграничную тарабарщину, и все время до такой степени первенствовал надо мной в этом деле, что я совершенно не был готов к внезапной перемене, когда он, сложив оружие, вдруг обратился за помощью ко мне. Только впоследствии узнал я от мисс Рэчел — первой, кто сделал это открытие, — что странные перемены и переходы в мистере Фрэнклине происходили от его заграничного воспитания. В том возрасте, когда мы все наиболее способны принимать нашу окраску как отражение окраски других людей, его послали за границу, и он жил то в одной стране, то в другой и ни одна окраска не пристала к нему окончательно. Вследствие этого он воротился со множеством различных сторон в своем характере, более или менее противоречащих одна другой, как будто он проводил жизнь в постоянном несогласии с самим собой. Он мог быть и деловым человеком и лентяем, тугодумом и умницей, образцом решимости и беспомощности в одно и то же время. У него была и французская, и немецкая, и итальянская сторона; иногда даже можно было заметить и первоначальный, английский фундамент, как бы говоря: «Вот я жалко исковеркан, как вы видите, но все-таки во мне осталось кое-что мое». Мисс Рэчел обыкновенно говорила, что итальянская сторона одерживала верх в тех случаях, когда он неожиданно опускал руки и просил вас с обычной своей милой кротостью снять с него ответственность и возложить ее на свои плечи. Вы не окажете ему несправедливости, я полагаю, если заключите, что итальянская сторона одержала верх и теперь.

— Вам самим следует решить, сэр, — сказал я, — что? теперь делать; уж конечно, не мне.

Мистер Фрэнклин, по-видимому, не узрел всей силы моих слов — его поза мешала ему видеть что-либо, кроме неба над головой.

— Я не желаю пугать тетушку без причины, — сказал он, — но и не желаю оставлять ее без надлежащего предостережения. Если бы на моем месте были вы, Беттередж, — скажите мне в двух словах, что бы сделали вы?

Я сказал ему в двух словах:

— Подождал бы.

— Готов от всего сердца, — сказал мистер Фрэнклин. — Долго ли?

Я начал объяснять свою мысль.

— Как я понимаю, сэр, — сказал я, — кто-нибудь должен же отдать этот проклятый алмаз мисс Рэчел в день ее рождения, и вы можете сделать это точно так же, как всякий другой. Очень хорошо. Сегодня двадцать пятое мая, а день рождения двадцать первого июня. В нашем распоряжении почти четыре недели. Подождем и посмотрим, что случится за это время, и либо предостережем миледи, либо нет — в зависимости от обстоятельств.

— Прекрасно, Беттередж! — воскликнул мистер Фрэнклин. — Но что нам делать с алмазом до дня рождения?

— То же, что сделал ваш отец, сэр, — ответил я. — Отец ваш сдал его в банк в Лондоне, а вы отдайте его в банк во Фризинголле.

Фризинголл — наш ближайший город, и банк его так же надежен, как Английский банк.

— Будь я на вашем месте, сэр, — прибавил я, — я прямо отправился бы верхом с алмазом во Фризинголл, прежде чем дамы вернутся.

Возможность предпринять что-нибудь, да еще верхом, заставила мистера Фрэнклина мигом вскочить на ноги. Он вскочил и без церемоний заставил встать и меня.

— Беттередж, вы золото, а не человек! — сказал он. — Пойдем, и велите тотчас же оседлать самую лучшую лошадь в конюшне.

Тут, слава богу, английский фундамент проступил наконец сквозь весь заграничный лоск! Это был тот же мистер Фрэнклин, которого я помнил, оживившийся по-прежнему при мысли о поездке верхом и напомнивший мне доброе старое время. Оседлать для него лошадь? Я оседлал бы ему двенадцать лошадей, если бы только он мог поскакать на всех разом!

Мы поспешно возвратились домой, поспешно велели оседлать самую быстроногую лошадь из всей конюшни, и мистер Фрэнклин поспешно ускакал отдать в сейф банка проклятый алмаз. Когда затих стук копыт его лошади и я опять остался один, я почти готов был спросить себя, не привиделось ли мне все это во сне.

Глава VII

Пока я находился в такой растерянности, чрезвычайно нуждаясь в уединении, чтобы привести в порядок свои чувства, дочь моя Пенелопа попалась мне навстречу, точь-в-точь как ее покойная мать попадалась мне на лестнице, и тотчас потребовала, чтобы я рассказал ей о своем разговоре с мистером Фрэнклином. При настоящих обстоятельствах оставалось только одно — тотчас же прихлопнуть гасильником любопытство Пенелопы. Я ответил ей, что мы с мистером Фрэнклином толковали об иностранной политике и договорились до того, что оба крепко заснули на солнышке. Попробуйте дать этот ответ, когда жена или дочь пристанут к вам с неуместным вопросом, и будьте уверены, что, по природной женской кротости, они расцелуют вас и опять станут приставать при первом же удобном случае.

Приближался вечер, и миледи с мисс Рэчел вернулись.

Бесполезно говорить, как они удивились, когда услыхали, что мистер Фрэнклин Блэк приезжал и опять куда-то уехал верхом. Бесполезно также говорить, что они тотчас задали неуместные вопросы и что «иностранная политика» и крепкий сон на солнце не годились для них. Не придумав ничего другого, я сказал, что приезд мистера Фрэнклина с ранним поездом надо единственно приписать одной из его причуд. Когда меня спросили, неужели отъезд его верхом был также причудой, я ответил: «Да, точно так», — и отделался, кажется, очень ловко.

Выйдя с честью из этого положения, я оказался в еще более затруднительном положении, когда вернулся в свою комнату. Пришла Пенелопа — с природной женской кротостью — поцеловать меня и — с природным женским любопытством — задать новый вопрос. На этот раз она только пожелала узнать, что случилось с нашей второй служанкой, Розанной Спирман.