Лето перед закатом - Лессинг Дорис Мэй - Страница 44

– Надо навести порядок в собственном доме, – быстро и решительно заявил Филип.

Нет, эти двое не найдут общего языка, ясно как день – так и будут спорить до скончания века: одна на истеричных нотах, захлебываясь бессвязными выкриками, другой – с каменной уверенностью в своей правоте, оперируя одними лишь затасканными лозунгами, штампами.

Но, к счастью, они уже доехали до зеленой, похожей на аллею улицы, до канала с прогулочными яхтами, до квартиры Морин.

Филип затормозил.

– Я выходить не буду, – заявил он.

Морин вышла из машины. За ней следом Кейт. Девушка стояла, беспокойно глядя на Филипа, который тоже не отрывал глаз от нее. Видно было, как их тянет друг к другу. Затем, воскликнув в сердцах: «Господи боже мой, да пропади все пропадом», Морин кинулась к двери и, чуть не споткнувшись на своих высоченных каблуках, исчезла за ней.

– Всего доброго, миссис Браун, – произнес Филип, чопорный, корректный, торжествующий; и укатил.

Не успев войти в квартиру, Морин включила телевизор, и они с Кейт стали ждать выпуска новостей дня. Новое землетрясение в Турции. Конференция по ликвидации отходов атомного производства. Сообщение о дебатах в одной из комиссий Всемирной продовольственной организации в Чили. Наконец короткая, скороговоркой, информация о демонстрации на набережной. Камера скользнула по рядам демонстрантов, показывая транспаранты, плакаты с призывами, немного задержалась на плакате: ВЫ НЕ ПРОТИВ, ЧТОБ МЫ ГОЛОДАЛИ – ЛИШЬ БЫ НЕ У ВАС НА ГЛАЗАХ. С фургона демонстрантам раздавали суп с хлебом. Оратор – тот самый, с изможденным гневным лицом – громко взывал: «Не берите, не берите от них ничего, они просто хотят заткнуть нам рот». Однако монахини из фургона уже склонялись к детишкам, которых родители выстроили в строгую очередь, раздавали им пластмассовые стаканчики с супом и хлеб. В кадре появился еще один фургон – правительственного фонда помощи безработным. Группы демонстрантов таяли: люди становились в очередь за едой. Арестованного оратора деликатно уводили двое полицейских – камера показала участливые лица блюстителей порядка, которые закрутили ему руки за спину; он продолжал выкрикивать: «Голодайте… держитесь до конца… лучше умереть здесь, на виду у всех, а не в норах, как звери!..» Полицейские подтолкнули его по лесенке в свой фургон, дверь захлопнулась, и фургон отъехал.

«А теперь передаем сводку погоды…»

Как только кончились последние известия, Морин приняла ванну и вышла в строгом платье из грубого темно-коричневого полотна – женский вариант униформы Филипа. Оглядев себя в зеркале, она сказала Кейт:

– Чего мне недостает, это формы, правда? Может, я дни и ночи о ней мечтаю. А носить все равно не буду! – Она умчалась к себе в спальню и появилась снова в каком-то немыслимом пестром наряде, обвешанная с ног до головы всякими побрякушками. И, обратившись к Кейт, заявила: – Сегодня ужин готовлю я.

Часа через два она позвала Кейт к столу; на закуску были поданы сердцевинки артишоков и авокадо; за ними последовала фаршированная телятина со шпинатом, салат, сыр и наконец – пудинг. Морин ездила за продуктами на такси в какой-то магазин, который был еще открыт, и истратила уйму денег. На столе стояла также бутылка охлажденного рейнвейна.

Женщины ужинали вяло, кусок не шел в горло: мысль о людях на набережной и о миллионах других, которых те представляли, не выходила у них из головы.

На следующее утро Морин заявила, что хочет купить себе новое платье, – вся ее комната была завалена кучами тряпья. Она вышла из дома в массивных темных очках – поиски новой маски? Или формы? Теперь она может вернуться домой и в монашеской одежде, и в костюме исполнительницы танца живота… Что с тобой, Кейт, уж не зависть ли в тебе заговорила? Конечно, зависть, что же еще. Морин может позволить себе на протяжении одного дня нарядиться цыганкой, пажом, римской матроной – это своеобразное проявление свободы. Стала бы, например, Морин целый год играть роль покорной и кроткой южанки-затворницы, изнывая на веранде в обществе любящего тирана-деда и старухи-дуэньи, даже если сознательно принимать эту игру как уступку чужой воле или как очередную шутку судьбы? Которая, кстати, обернулась далеко не шуткой для самой Кейт… Не служит ли вся ее последующая жизнь лучшим тому доказательством? Нет, Морин не поступилась бы свободой ради этого, она не смогла бы; она уже перешагнула ту грань, за которой даже притворное подчинение чужой воле невозможно, – вся ее натура восстала бы против этого. Но так ли это? А? Когда она надевала купленное на барахолке вечернее платье тридцатых годов, красила ярко губы, завивала волосы в локоны или наряжалась под героинь Джейн Остин – разве не было это проявлением тоски по прошлому? Словом, если девушка одевается в старомодные платья, чтобы походить на известных героинь прошлого, – наверное, она это делает потому, что быть самой собой слишком сложно? Правда, каприз длится недолго, и она позволяет себе роскошь вместе с платьем сменить и настроение… Отчего она, Кейт, употребила выражение «позволяет себе роскошь»? Уж не оттого ли, что многие годы подавляла все свои желания и фантазии, стараясь не выходить из образа, к которому привыкли ее домашние? Но теперь нет в мире силы, способной помешать ей делать все, что заблагорассудится: пойти, скажем, в магазин, купить что-нибудь экстравагантное и пощеголять здесь, в квартире Морин. Сказано – сделано.

По той же улице, чуть поодаль, на углу строился высокий многоквартирный дом. Пять или шесть этажей были полностью завершены – оставалось только смыть закорючки мела со стекол – и давали представление о том, каким будет этот дом в окончательном виде. А выше начинался хаос, словно здание в этом месте внезапно обломилось. Там, наверху, люди ходили по доскам лесов, раскачивались в люльках, штукатурили, управляли кранами. На земле тоже шла работа: здесь рабочие возились со строительными материалами, которые затем с помощью кранов подавали наверх. Кейт поймала себя на том, что уже довольно долго, затаив дыхание, наблюдает за строительством. Рабочие не обращали на нее никакого внимания.

И это внезапно разозлило ее. Она отошла подальше, чтобы они не могли ее видеть, сбросила жакет – подарок Морин – и осталась в темном, облегающем фигуру платье. Голову она эффектно повязала шарфом. Затем вернулась к строительной площадке и прошла перед рабочими молодой пружинистой походкой. Последовал шквал свистков, окликов, предложений. Она снова переоделась в укромном местечке и вернулась в прежнем обличье: мужчины, взглянув на нее, тут же равнодушно отводили глаза. Кейт затрясло от возмущения, которое, как ей казалось, она подавляла в себе всю жизнь.

Она еще раз повторила метаморфозу, превратившись в объект вожделения, и в этот момент на противоположном углу увидела наблюдавшую за ней девушку-куклу в голландском костюме. Пышные желтые юбки, облегающий красный жилет, соломенные локоны, два ярко-розовых пятна на щеках и широко распахнутые голубые глаза. Это была Морин.

Кейт подошла к ней и сказала:

– И в этом смысл нашей жизни, подумать только.

Морин, увидев лицо Кейт, взяла ее за руку – рука Кейт дрожала. Тогда Морин тоном опытной женщины стала шутливо выговаривать ей:

– Не надо так, не принимайте слишком близко к сердцу, это на вас не похоже.

– Не похоже? Вот ради чего мы живем. И все. Год за годом.

Они направились к дому. Морин предложила чаю, но Кейт покачала головой и поспешила в свое маленькое холодное подземелье, забралась под одеяло, съежилась и, повернувшись лицом к стене, заснула.

Когда она проснулась, уже стемнело. Во всей квартире ярко горел свет. Морин сидела на кухне, но теперь это была уже не кукла в голландском костюме, а маленькая девочка в изящном пеньюаре викторианской эпохи, который весь состоял из сплошных складочек, оборочек, кружев и вышивки. Она ела кукурузные хлопья со сливками. Ни слова не говоря, она приготовила то же самое для Кейт.

Потом они пошли к Морин в комнату, девушка включила проигрыватель и, щадя слух Кейт, убавила немного звук. Они сидели на подушках, Морин покрыла ярко-розовым лаком ногти на руках и ногах, Кейт выпила вина, Морин выкурила марихуаны, а потом они просто сидели, ничего не делая. Словно ждали чего-то.