Свободная культура - Лессиг Лоуренс - Страница 32

Риторика этого выступления, как и большинства других речей Валенти, – блестящая и простая. Блестящая именно потому, что простая. «Главный аспект», к которому постоянно будут возвращаться «благоразумные люди», таков: «Владельцы интеллектуальной собственности должны получить те же права и защиту, что и владельцы любых иных форм собственности в государстве». Нет граждан второго сорта, мог бы продолжить Валенти. И не должно быть собственников второго сорта.

Это заявление провоцирует очевидный и мощный интуитивный импульс. Сказано с предельной ясностью, чтобы сделать идею столь же очевидной, как всенародные президентские выборы. На самом же деле, до такой крайности еще не доходил ни один серьезный участник данных дебатов, кроме Валенти. Джек Валенти, каким бы милым и умным он ни был, превращается, похоже, в самого отъявленного экстремиста нации, едва дело касается природы и границ «интеллектуальной собственности». Его взгляды явно не имеют никакого отношения к нашей правовой традиции, хотя его тонкое техасское обаяние постепенно переиначивает эту традицию – по крайней мере, в Вашингтоне. В то время как «интеллектуальная собственность», конечно, является «собственностью» в точном смысле, как ее приучены понимать юристы[156], никогда еще не было (и не должно быть) случая, чтобы «владельцы интеллектуальной собственности получили такие же права и защиту, что и владельцы других видов собственности». Действительно, если бы владельцам интеллектуальной собственности дали те же права, что и другим собственникам, это бы произвело радикальную и крайне нежелательную перемену в нашей традиции.

Валенти это знает. Но он представляет интересы отрасли, которой наплевать на нашу традицию и ценности, которые она воплощает. Он говорит от лица индустрии, которая борется за возрождение традиции, низвергнутой британцами в 1710 году. В мире, который создадут реформы Валенти, немногие власть имущие обретут абсолютный контроль над развитием нашей культуры. В этой главе у меня две цели. Во-первых, убедить вас в том, что с исторической точки зрения стремление Валенти крайне пагубно. Во-вторых, убедить вас в том, что было бы страшной ошибкой отвергнуть свою историю. Мы всегда относились к правам на интеллектуальную собственность иначе, нежели к правам других собственников. Они никогда не были идентичны. И они никогда не должны стать одинаковыми, потому что, как ни алогично это выглядит, уравнять их – значит фундаментально ослабить способность творить у будущих художников. Творчество произрастает из отсутствия абсолютного контроля у творческих людей.

Организации наподобие МРАА, в состав правления которых входят наиболее влиятельные представители старой гвардии, практически не заинтересованы (их риторика не в счет) в том, чтобы кто-то новый пришел им на смену. Повсюду так. Каждый – человек конформист (возьмите, к примеру, землевладение). Но то, что хорошо для МРАА, не обязательно полезно Америке. Общество, отстаивающее идеалы свободной культуры, должно зорко следить за тем, чтобы старое не угрожало новому. Достаточно заглянуть в Конституцию Соединенных Штатов, чтобы зародилось подозрение: в аргументах Валенти кроется что-то в корне неверное. Авторы нашей Конституции любили «собственность». В самом деле, они так сильно ее любили, что вписали в Конституцию важное условие. Если правительство забирает у вас собственность (выселяет из дома, приобретает участок земли на вашей ферме), то, согласно «Пункту о сборах» Пятой поправки, оно обязано выплатить вам «справедливую компенсацию» за конфискованное имущество. Таким образом, Конституция гарантирует, что собственность, в определенном смысле, священна. Ее нельзя отбирать у собственника, не заплатив за право владения.

Однако в той же самой Конституции совершенно иначе описывается то, что Валенти называет «интеллектуальной собственностью». В статье, дающей Конгрессу право наделять интеллектуальной собственностью, Конституция требует, чтобы по окончании «ограниченного периода времени» Конгресс забирал обратно дарованные полномочия, и «интеллектуальная собственность» становилась всеобщим достоянием. Хотя, когда Конгресс делает это, «отбирая» у вас по истечении срока авторские права и делая вашу собственность общественным достоянием, он не несет никаких обязательств по выплате «справедливой компенсации» за такое «изъятие». Напротив, та же Конституция, которая требует возмещения за отнятую землю, предполагает, что вы теряете право на интеллектуальную собственность вообще безо всякой компенсации.

Таким образом, Конституция, по сути, утверждает, что две эти формы собственности не должны наделяться равными правами. К ним всего лишь надо относиться по-разному. Поэтому Валенти не просто требует изменений нашей традиции, доказывая, что владельцам интеллектуальной собственности надо предоставить те же права, что и всем прочим собственникам, он еще и активно ратует за внесение изменений в саму Конституцию. Добиваться изменений в Конституции – совсем не преступление. В оригинале Конституции было немало очевидно дурного. Конституция 1789 года утверждала рабство, по ней сенаторы назначались, а не избирались, она позволила коллегии выборщиков связать президента и вице-президента (в 1800 году). Отцы-основатели были, безусловно, людьми выдающимися, но я первым готов признать, что они совершали серьезные ошибки. С тех пор мы уже исправили некоторые из этих ошибок; несомненно, вскроются и другие промахи, которые нам также придется исправлять. Поэтому я не настаиваю, что мы должны поступать в точности, как Джефферсон. Я говорю о другом: раз Джефферсон делал так, надо хотя бы попытаться понять, почему. Почему отцы-основатели, фанатичные защитники собственности, не дали интеллектуальной собственности тех же прав, что и любой другой форме собственности? Почему они потребовали перехода интеллектуальной собственности во всеобщее достояние? Чтобы ответить на этот вопрос, придется обратиться к истории этих самых прав на интеллектуальную собственность и контроля, который они обеспечивали. Как только мы четко уловим разницу в определении этих прав, мы точнее сможем сформулировать причину нынешней войны. Не в том вопрос, стоит ли вообще отстаивать интеллектуальную собственность, а в том, как это следует делать. Не в том дело, чтобы напирать на усиление прав, предоставленных законом владельцам интеллектуальной собственности, а в том, какой именно набор прав должен существовать. И не в том, надо ли художнику платить за его труд, а в том, должны ли институты, призванные гарантировать оплату творческого труда, контролировать еще и развитие культуры. Чтобы ответить на эти вопросы, следует разобрать вопрос охраны собственности вообще. Точнее, необходимо взглянуть на проблему немного шире, чем это позволяет специальный язык юриспруденции. В «Своде законов киберпространства» я использовал простую модель для того, чтобы охватить более широкую перспективу. Для любого отдельного правила или нормы эта модель показывает, как взаимодействуют четыре различные модальности регулирования, поддерживая или ослабляя закон или норматив. Я представил эту связь следующей диаграммой.

В центре картинки – регулируемая точка: человек, или группа, являющиеся объектом регулирования, или же правообладатель. (В каждом случае мы можем описать это или как средство регулирования, или как право. Для простоты я буду говорить только о средствах регулирования). Овалы представляют четыре направления, по которым действия человека или группы регулируются – либо сдерживаются, либо, напротив, поощряются. Закон – наиболее очевидный инструмент давления (по крайней мере, для юристов). Он сдерживает, грозя наказанием, если установленные правила нарушаются. Так, например, если вы своевольно нарушаете авторские права Мадонны, копируя песню с ее последнего CD и выкладывая ее в Сети, вам грозит штраф в размере $150000. Штраф – это вытекающее наказание за нарушение заранее установленного правила. Он налагается государством. Нормы – другой вид сдерживания. Они также наказывают человека за нарушение правил. Однако нормативное наказание налагается обществом, а не (или не только) государством. Может и не быть закона, запрещающего плеваться, но это не значит, что вас не накажут, если будете плевать на землю, стоя в очереди в кассу кинотеатра. Наказание может не быть суровым, хотя это зависит от общества, которое запросто может оказаться гораздо нетерпимее многих законов государства. Принципиальное различие не в строгости самого правила, а в источнике принуждения. Рынок – третий вид оказания давления. Его давление выражается посредством условий: вы можете сделать Х, если заплатите Y; вам выплатят M, если вы сделаете N. Эти ограничения, естественно, существуют не вне закона или норм – именно закон о собственности определяет, что покупать, оставаясь в рамках закона. Именно нормы определяют пригодность объектов продажи. Но учитывая ряд норм, понятие собственности и договорное право, рынок одновременно накладывает ограничение на образ действий индивидуума или группы лиц.