Вокзал - Андреев Олег Андреевич - Страница 53

«Электропоезд на Карголово отправляется с десятой платформы. Девушка, вы уже не успеете, не стоит ломать каблуки. Через десять минут пойдет другая электричка. Всего-то десять минут! Если он любит, дождется».

– Вот гадство… – простонал Профессор.

– Что такое? В чем дело? – впервые очнулся Боцман.

– Вон гриб торчит, – показал он на платформу, в начале которой, как раз там, где и сейчас находилась импровизированная лестница из старых шпал, прохаживался милиционер.

То же самое наблюдалось и на других платформах.

– Торчит, как клизма, случайно забытая в жопе.

– Вот на ней бы я женился, – сказал он вдруг.

– На ком?

– На дикторше, – улыбнулся Боцман. – Веселая. Пошли к нашим, – вполне осмысленно предложил он.

Хмель с него слетел так же быстро, как взял. Есть такие люди. Их полно.

Сидят в компании за прекрасно сервированным столом и ничего не едят. Так, корочку хлебца мусолят. Когда у них спрашивают, нравится ли закуска и почему не притронулся, загадочно и авторитетно утверждают, что иначе их не возьмет или от закуски только голова болит наутро. Когда же люди собираются выйти из-за стола покурить, бравые выпивохи, как правило, уже лежат лицами в салатах. Но Боцман закусывал. Профессор точно знал, что суп из горохового концентрата с запахом бекона у американцев съел наверняка. Он все помнил. Он не мог только понять, чего с таким упорством лезет ему в голову собственная фамилия. Он чувствовал, что не зря, но за хвост ниточную мысль уловить не мог.

– Пошли…

И они побрели по путям в сторону пакгаузов. Ни того ни другого не смутила гоголевская лужа, преградившая дорогу. Они форсировали ее без потерь личного состава, ни разу не упав. Но острое обоняние обоих моментально среагировало на резкий запах горелого мяса, который шел из-за трех вагонов люкс. Боцман с трудом вспомнил место, где его догонял странный лейтенант милиции в парадной форме. Это случилось сразу после драки. Вернее, драка еще продолжалась, но уже близок был ее логический конец.

Оба поводили носами, определяя, откуда дует ветер, принесший запах.

Казалось, вот-вот примут стойку охотничьей собаки. Запах исходил от вагонов.

Нехорошие вагоны. Оба знали или догадывались о предназначении служебных помещений на колесах. Но странно, всегда задернутые шторы на некоторых из окон отсутствовали.

Боцман и Профессор, влекомые больше запахом, чем любопытством, обошли вагоны и осторожно выглянули.

В мангалах дотлевали последние угольки, а на шампурах скукожились черные комочки, когда-то бывшие бараниной или свининой – теперь не разобрать. Странная тишина висела в проходе между бардаком и стеной ограждения.

Они выжидали целую вечность, наученные горьким опытом последних прожитых лет – бери только наверняка, сделали первый шаг… Самое главное – сделать первый шаг. Все в жизни начинается с первого шага. И дорога к смерти тоже. В сущности, наше рождение есть не что иное, как подготовка к этому замечательному акту – уходу из жизни. Кто и как провел подготовку – это личное дело. Посты, награды здесь совершенно ни при чем. Боцману умирать было бы не страшно. Он уяснил одну вещь: умирающий никак не может простить ни себе, ни живущим, что его не будет, а жизнь продолжится. Кто-то насладится музыкой Моцарта, где-то родится новый Бетховен, будут влюбляться и ненавидеть, но без него, без умирающего. Зависть – вот тот основной мотив, который заставляет человека страдать на смертном одре. Но Боцман знал еще одно. Мучительна смерть бывает и для человека, не сделавшего какое-то главное дело. Боцман давно уже устал жить.

Но у него было дело, и он хотел довести его до конца во что бы то ни стало. Ему скоро шестьдесят четыре. При том образе жизни, который вел последние годы, осталось немного. Тогда, в сорок втором, когда откопали из-под руин вокзала, почти семь. И он остался один-одинешенек.

Сказали, что мать и младший брат погибли при авианалете, но не мог он своим детским мозгом ни воспринять, ни осознать этой правды. Внутреннее сопротивление несправедливостью – а ведь он так верил в справедливость, произошедшего с ним, его мамой и маленьким братом – привело к тому, что мальчик стал тих. Ушел в себя и чаще жил воспоминаниями, чем реальной жизнью.

Последствия контузии – заикание вкупе с картавинкой – поставило его особняком среди сверстников. И в этом смысле шаман-маньчжур всегда вспоминался ему с благодарностью.

Все его запросы приносили неутешительные известия – не значатся, не проживали.

Вавиных на свете много, но все они никак не могли претендовать на роль близких. И все-таки что-то говорило ему, что они живы.

Почему вдруг, пока стоял у этих вагонов люкс, вдыхая сладковатый запах жженой баранины, мысли о прошлом вновь закопошились в голове. Почему его сегодня так болезненно тянет к вокзалу? Здесь сегодня погиб его друг, держаться бы Боцману подальше, ан нет, тянет почему-то. Как-то плохо, нехорошо тянет…

За первым шагом последовал второй, третий. Ничего не произошло. Никто не выглянул. Никто грозно не прикрикнул на них. Кругом словно вымерло.

Профессор поднялся по ступенькам в тамбур первого вагона. Боцман подошел к мангалам, снял шампуры с угольками сгоревшего, счистил о подножку и начал нанизывать замоченное в ведре мясо. Делал не торопясь. Мясо, лук, помидор.

Снова мясо, лук, помидор… Сосредоточенно, не суетясь.

– Эй, Боцман, никого… Сбежали… Продуктов питания навалом, и коньяк есть. Живем.

Боцман отложил готовые шампуры в сторону и всыпал древесного угля в мангал, фанеркой раздул слабо тлеющие угли.

– Тут неделю можно прожить, как в раю.

– Последи, – кивнул Боцман на шашлык. – Я за нашими пойду…

Профессор согласно кивнул. Что поделаешь, таков Боцман. Лично ему, Профессору, не очень хотелось шумной компании. Посидеть бы вдвоем у камелька, вспомнить, затянуться дорогой сигаретой (он обнаружил два блока) и постирать носки, рубашку, а то, не ровен час, обовшивеешь. Тем не менее Профессор спустился на землю.

– Иди, конечно, иди…

И Боцман пошел. Он шел тем же путем, которым днем бежал с места драки. Вот и пакгаузы. Боцман посмотрел на то место, где нашла Фому карга с косой. На рыжих от потеков ржавчины камнях отсыпки кровь была еле заметна. Пройдет снег, и ничего не останется, ничто не будет напоминать о Фоме. Как же его звали?

Долгое время отсылавший запросы Алексей Иванович Вавин очень трепетно относился к именам. Фому похоронят где-нибудь на дальнем кладбище. Там есть специальные участки для таких, как Фома.

Мэр выделил дополнительные. Последнее время Москва впитывала в себя все обломки, гонимые бурей перестройки и тайфуном реформ. Слава богу, не разразилось еще цунами революции.

Боцман вскарабкался на платформу и, подойдя к сорванной с одной петли двери, осторожно заглянул внутрь. Сначала ничего не увидел. Внутри тихо. Темно.

И все-таки внутренним чутьем ощутил присутствие людей.

– Настя… Николенька…

Зашевелилось, забормотало что-то в углу.

– Боцман? – неуверенно позвали его.

– Я, – громче и увереннее подтвердил Вавин.

– Мужики, Боцман, – узнал он голос Лешего, а спустя несколько секунд бомжи уже обнимались. – А мне, видишь, все передние выбили, – радуясь, показал Леший.

Боцману была понятна его радость – не ушел страшной смертью, как старшой, Фома, и то хорошо, можно радоваться.

– А Николеньку убили, – услышал и узнал Вавин из дальнего угла голос Настены.

– Жива… – облегченно вздохнул Боцман.

– Жива, – подтвердил Леший. – Только у нее кровь низом идет. Много.

Отбили, суки.

– Давайте, мужики, собирайтесь. Все равно нам больше здесь не жить.

Непременно придут, раз нашли. Спокойной жизни не будет. Вставай, Настя, тебе в тепло нужно… Вода горячая и все такое. Пошли.

– Куда?

– Пока менты чухаются, мы праздник устроим и… поминки.

Он так и сказал, по-деревенски, с ударением на первом слоге.

Как концлагерные тени, в разных углах старого пакгауза закопошились живые существа. На свету он насчитал пятерых. Сам – шестой. С Профессором будет семь.