Некуда - Лесков Николай Семенович - Страница 22

– Надолго теперь, Женни?

– Не знаю, Лизочка. Я постараюсь увидеть тебя поскорее.

– Вы уж и замуж без Лизы не выходите, – смеясь, проговорил Бахарев.

– Я уж вам сказала, Егор Николаевич, что мы с Лизой еще и не собираемся замуж.

Бахарев продекламировал:

– Так ли?

– Именно так, Егор Николаевич.

– И ты тоже, Лизок?

– О да, тысячу раз да, папа.

– Ну вот, говорят, институтки переменились! Всё те же, и всё те же у них песенки.

Егор Николаевич снова расхохотался. Женни простилась и вышла. Зина, Софи и Лиза проводили ее до самых дрожек.

– Какая ты счастливица, Женни: ехать ночью одной по лесу. Ах, как хорошо!

– Боже мой! что это, в самом деле, у тебя, Лиза, то ночь, то луна, дружба… тебя просто никуда взять нельзя, с тобою засмеют, – произнесла по-французски Зинаида Егоровна.

Женни заметила при свете луны, как на глазах Лизы блеснули слезы, но не слезы горя и отчаяния, а сердитые, непокорные слезы, и прежде чем она успела что-нибудь сообразить, та откинула волосы и резко сказала:

– Ну, однако, это уж надоело. Знайте же, что мне все равно не только то, что скажут обо мне ваши знакомые, но даже и все то, что с этой минуты станете обо мне думать сами вы, и моя мать, и мой отец. Прощай, Женни, – добавила она и шибко взбежала по ступеням крыльца.

– Однако какие там странные вещи, в самом деле, творятся, папа, – говорила Женни, снимая у себя в комнате шляпку.

– Что такое, Женюша?

Гловацкая рассказала отцу все происходившее на ее глазах в Мереве.

– Это скверно, – заметил старик. – Чудаки, право! люди не злые, особенно Егор Николаевич, а живут бог знает как. Надо бы Агнесе Николаевне это умненечко шепнуть: она направит все иначе, – а пока Христос с тобой – иди с богом спать, Женюшка.

Глава семнадцатая

Слово с весом

Мать Агния у окна своей спальни вязала нитяной чулок. Перед нею на стуле сидела сестра Феоктиста и разматывала с моталки бумагу. Был двенадцатый час дня.

– Это, конечно, делает тебе честь, – говорила игуменья, обращаясь к сестре Феоктисте: – а все же так нельзя. Я просила губернатора, чтобы тебе твое, что следует, от свекрови истребовали и отдали.

Феоктиста не отрывала глаз от работы и молчала.

Голос игуменьи на этот раз был как-то слабее обыкновенного: ей сильно нездоровилось.

– Пока ты здорова, конечно, можешь и без поддержки прожить, – продолжала мать Агния, – а помилуй бог, болезни, – тогда что?

– Я, матушка, здорова, – тихо отвечала Феоктиста.

– Ну, да. Я об этом не говорю теперь, а ведь жив человек живое и думает. Мало ли чем Господь может посетить: тогда копеечка-то и понадобится.

Феоктиста вздохнула.

– И опять, что не в коня корм-то класть, – рассуждала мать Агния. – Другое дело, если бы оставила ты свое доброе родным, или не родным, да людям, которые понимали бы, что ты это делаешь от благородства, и сами бы поучались быть поближе к добру-то и к Богу. Тут бы и говорить нечего: дело хорошее. А то что из всего этого выходит? Свекровь твоя уж, наверное, тебя же дурой считает, да и весь город-то, мужланы-то ваши, о тебе того же мнения. «Вон, мол, дуру-то как обделали», да и сами того же на других, тебе подобных овцах, искать станут. Подумай сама, не правду ли я говорю?

– Не знаю, матушка, – краснея, проронила Феоктиста.

В келье наступило молчание.

Игуменья быстро шевелила чулочными прутками и смотрела на свою работу, несколько надвинув брови и о чем-то напряженно размышляя. Феоктиста также усердно работала, и с полчаса в келье только и было слышно, что щелканье чулочных спиц да ровный, усыпляющий шум деревянной моталки.

– Дома мать-игуменья? – произнес среди этой тишины мужской голос в передней.

Игуменья подняла на лоб очки и, относясь к Феоктисте, проговорила:

– Кто бы это такой?

Феоктиста немедленно встала и в комнате девочек встретилась с Бахаревым, который шутливо погрозил ей пальцем и вошел к игуменье.

– Здравствуй, сестра! – произнес он, целуя руки матери Агнии.

– Здравствуй, Егор! – отвечала игуменья, снова надев очки и снова зашевелив стальными спицами.

– Как живешь-можешь?

– Что мне делается? Живу, Богу молюсь да хлеб жую. Как вы там живете?

– И мы живем.

– Ну и хорошо. К губернатору, что ли, приехал?

– Да и делишки кое-какие собрались, и с тобой захотелось повидаться.

– Спасибо. – Чаю хочешь?

– Пожалуй.

– Феоктиста! скажи там, – распорядилась игуменья. Феоктиста вышла и через минуту вошла снова.

– Эх, сестра Феоктиста, – шутил Бахарев, – как на вас и смотреть, уж не знаю!

– Как изволите? – спросила спокойно ничего не расслышавшая Феоктиста, но покраснела, зная, что Бахарев любит пройтись насчет ее земной красоты.

– Полно врать-то! Тоже любезничать: седина в голову, а бес в ребро, – с поддельным неудовольствием остановила его игуменья и, посмотрев с артистическим наслаждением на Феоктисту, сказала: – Иди пока домой. Я тебя позову, когда будет нужно.

Монахиня поставила в уголок моталку, положила на нее клубок, низко поклонилась, проговорила: «Спаси вас Господи!» – и вышла.

Брат с сестрою остались вдвоем. Весноватая келейница подала самовар.

– Ну, что ж твои там делают? – спросила игуменья, заварив чай и снова взявшись за чулочные спицы.

– Да что? Не знаю, как тебе рассказать.

– Что ж это за мудрость такая!

– С которого конца начать-то, говорю, не знаю. Игуменья подняла голову и, не переставая стучать спицами, пристально посмотрела через свои очки на брата.

– Жена ничего, – хворала немножко, – проговорил Бахарев, – а теперь лучше; дети здоровы, слава богу.

– А Зинин муж? – спросила мать Агния, смотря на брата тем же проницательным взглядом и по-прежнему стуча спицами.

– Да вот, думал, не встречу ли его здесь.

– А она у вас все?

– У нас пока.

Игуменья покачала неодобрительно головой и стала поднимать спущенную петлю.

– Странная ты, сестра! Где же ей в самом деле быть?

– Где? У мужа, я думаю.

– Да ведь вот поди же.

Бахарев в недоумении развел руками.

– Что ж такое?

– Не ладят всё, бог их знает.

– А вы приголубливайте дочку-то. Поди, мол, сюда: ты у нас паинька, – кошка дура.

– Да ведь что ж делать?

– К мужу отправить. Отрезанный ломоть к хлебу не пристает. Раз бы да другой увидала, что нельзя глупить, так и обдумалась бы; она ведь не дура. А то маменька с папенькой сами потворствуют, бабенка и дурит, а потом и в привычку войдет.

– Да я, сестра, ничего, я даже…

– Ты даже, – хорошо. Постой-ка, батюшка! Ты, вон тебе шестой десяток, да на хорошеньких-то зеваешь, а ее мужу тридцать лет! тут без греха грех. – Да грех-то еще грехом, а то и сердечишко заговорит. От капризных-то мужей ведь умеют подбирать: тебе, мол, милая, он не годится, ну, дескать, мне подай. Вы об этом подумали с нежной маменькой-то или нет, – а?

– Да я, сестра…

– Что, братец?

– Я с тобой совершенно согласен, даже хотел…

– Да, верно, хотей не велел – едко подсказала игуменья.

– Да полно тебе, сестра! Я говорил, что это нехорошо.

– Это гадко, а не просто нехорошо. Парень слоняется из дома в дом по барынькам да сударынькам, везде ему рады. Да и отчего ж нет? Человек молодой, недурен, говорить не дурак, – а дома пустые комнаты да женины капризы помнятся; эй, глядите, друзья, попомните мое слово: будет у вас эта милая Зиночка ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена.

– Да она возвратится, возвратится.

– Когда ж это она возвратится?

– Да вот…

– Когда муж приедет да станет ублажать, ручки лизать да упрашивать? А как, наконец, и не станет? – значительно моргнув одним глазом, закончила мать Агния.