САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА - Дейс Герман Алибабаевич - Страница 83

 - Вы на ухабах поаккуратней, а то у меня в вещмешке три десятка яиц, - не унимался старичок.

 «Эх, Петька!» - в сердцах поминал доброго пьяницу Варфаламеева Константин Матвеевич, выруливая на большак.

 Мотаясь в город и обратно, Сакуров примечал места, где бывшие колхозники сложили какие – никакие стога. И, когда наконец-то подморозило, Константин Матвеевич стал возить по ночам сено с соломой. В общем, о пропитании козы ему особенно заботиться не приходилось, хотя выковыривать сено и солому из стогов оказалось делом нелёгким. Ещё раньше Сакуров укутал сакуру, а теперь безбоязненно ожидал снега. Однажды, дыша свежим ночным воздухом возле укутанной вишни, дымя самосадом в сторону мерцающих звёзд на холодном небе, он услышал какие-то голоса. Услышал – и его пробрала лёгкая дрожь. Наверно, потому, что это были такие голоса, которые доносились непонятно откуда, и эти голоса подозрительно напоминали тех персонажей, с какими наяву Сакуров никогда не встречался.

 «Вот задница», – подумал Константин Матвеевич, постарался унять дрожь и стал прислушиваться. Сначала он хотел списать галлюцинацию на какой-нибудь естественный шорох, но ни черта путного у него не вышло, потому что где голоса, а где – шорох. Поэтому, идентифицировав невозможность списать возможную галлюцинацию на счёт безобидного шороха, Константин Матвеевич задрожал ещё качественней.

 А голоса стали звучать явственней и спустя самое короткое время обозначились смешанным дуэтом. Короче говоря: один голос оказался женским, другой – мальчишеским.

 - Ай-я-яй, - вслух пробормотал Сакуров. Он хотел себя подбодрить, но сделал только хуже. Во-первых, дрожь трансформировалась в какой-то невозможный колотун, во-вторых, бывший морской штурман словно примёрз к месту. То есть, он пытался сделать ноги в сторону избушки, но не мог, а стоял возле сакуры, трясся и старался мысленно заверить себя, что от галлюцинаций ещё никто не умирал.

 А в это время голоса взялись на разные лады повторять одно и то же слово. Разобрав его, Сакурову стало ещё страшней, хотя куда уж дальше.

 «Ничего себе, отдохнул», - полуобморочно подумал Константин Матвеевич, тупо уставившись на дотлевающий возле «деревянных» ног окурок самокрутки. А женский голос ласково пел ему:

 - Сакура… сакура… сакура…

 - Сакура… сакура… сакура, - вторил женскому голосу мальчишеский.

 «Это что же происходит с моим многострадальным чердаком?! – пронеслось панической мыслью в пределах вышеупомянутого чердака. – Ведь я же бросил пить!!!»

 С грехом пополам констатировав бессовестное несоответствие между происходящей с ним фантасмагорией и трезвым образом жизни, Константин Матвеевич попытался оправдать причину своего страха тем, что он просто боится сойти с ума, поскольку какой дурак испугается одних только голосов. Хотя, если быть до конца логичным, то следует признать, что любой дурак наверняка испугался бы голосов, которые звучали как бы и наяву, но принадлежали таким персонажам, каких наяву не существовало. Зато данные персонажи могли запросто привидеться вышеупомянутому дураку в горяченном сне, и про которых горький пьяница Варфаламеев утверждал, будто они из мифологии.

 Голоса же продолжали звучать, Сакуров трясся как осиновый лист, а в его воспалённом мозгу свербело две мысли. Первая свербела о сумасшествии, вторая – о тщетности благих намерений. А ещё Сакурову было очень обидно. В смысле: вот бросил пить и – на тебе – спятил!

 - Вот так уже и спятил, - подбавил жару невидимый Фома. – И всё-то у вас так: чуть где встретился с непонятным, чего не можно объяснить своим скудным умом, и – привет! – недолгие сборы, дальняя дорога и казённый дом типа психушки.

 «Всё, абзац», - безнадёжно подумал Сакуров и понял, что сейчас потеряет сознание, а если придёт в него, то сделает это в дурдоме.

 - А чего бояться? – непоследовательно возразил Фома. – Ведь это ещё большой вопрос: где у вас больше порядочных людей – в дурдомах или на воле. Ась?

 «Хрясь», - мелькнуло рифмованным междометием в угасающем сознании бывшего морского штурмана почти в унисон с произведённым шумом при падении его тела на колючий от лёгкого мороза дёрн. А ещё Константин Матвеевич успел подумать о том, что всё их заведённое с Жоркой хозяйство может в одночасье накрыться медным тазом в любом случае. И в случае смертельного исхода вынужденного переселенца от переохлаждения из-за продолжительности обморока, и в случае обнаружения его ещё живого тела каким-нибудь односельчанином, после чего тело могут отвезти сначала в нормальную больницу, а потом – в психушку. Потому что ни одна местная собака не станет стеречь их с Жоркой добро, но, напротив, пронюхав про временную бесхозность подворья, всякая местная собака постарается принять участие в разграблении вышеупомянутого добра, после чего оно исчезнет так быстро, как это бывает только в России. И ни добрый пьяница Варфаламеев, ни честный из-за искреннего следования коммунистическим идеалам Виталий Иваныч не смогут ничего поделать. Конечно, с такими делами обычно идут в милицию, но какой дурак станет напрягать постсоветских российских ментов на дело охраны добра рядового гражданина РФ? Потому что, не имея права и смелости грабить нововылупившихся миллионеров, банкиров или министров-капиталистов, но желая улучшать свои жилищно-транспортные условия с продовольственным обеспечением, постсоветские российские менты взяли в моду (от старших, между прочим, товарищей) укрупняться за счёт рядовых беспомощных граждан вроде Сакурова. А такую моду, чтобы ещё и охранять какое-то сраное добро каких-то рядовых граждан вроде Сакурова постсоветские российские менты заводить не спешили. Да и некогда бы им это было делать, потому что вменённая новорусским ментам в обязанность забота о сохранности новоявленной демократии, здоровья её отцов родных и их неблагоприобретаемого добра отнимала столько времени, что не дай бог каждому. К тому же следовало поберечь самих себя (ментов, то есть) и своё собственное добро. Собирая каковое ненаглядное где по доллару, а где и по рублику, ещё вот как приходилось побегать…

 В общем, подумать обо всём этом вырубившийся бывший морской штурман успел раз в сто быстрее, чем смог бы записать вышеозначенные мысли на бумаге, поэтому предобморочному состоянию кандидата в дурдом никто бы нормальный не позавидовал.

 Сакурову и его с Жоркой хозяйству повезло: второй прибыл из своего Подмосковья через десять минут после того, как вырубился возле экзотической вишни первый. Первым делом Жорка по-хозяйски вошёл в избу приятеля, никого там не обнаружил и, ведомый чьей-то непонятной волей, попёр в огород Сакурова. Там он нашёл приятеля в полной отключке и принялся его тормошить. Сначала Жорка обнюхал Сакурова, подозревая его во всех тяжких, но, не обнаружив никаких признаков опьянения, взялся трясти его и хлопать по щекам. Потом Жорка, убедившись в том, что Сакуров ещё сохраняет нормальную температуру тела, оставил почти бездыханного приятеля там, где тот лежал, и сбегал в свою избу. В избе Жорка, как бывший дисциплинированный старший сержант с боевым прошлым, всегда держал укомплектованную аптечку. Жорка достал из аптечки тампон ваты и ампулу с нашатырным спиртом, вернулся к приятелю и в три минуты поставил его на ноги.

 - Ну? – спросил бывший интернационалист, когда Сакуров открыл глаза и глубоко вздохнул.

 Сакуров чихнул в ответ и уставился на Жорку.

 - Жорка, ты? – вымученным голосом отозвался Константин Матвеевич.

 - Нет, призрак отца Гамлета, - буркнул Жорка и помог приятелю встать.

 - Чёрт! – в сердцах воскликнул Сакуров, потирая слегка озябшие руки.

 - Пошли в избу, - велел Жорка и потопал к дому односельчанина, где он оставил свою дорожную сумку. Дом не был заперт, свет Жорка не выключал, и любой прохожий, случись ему гулять мимо, мог заглянуть в одно из окон, никого не увидеть и заскочить в избушку чего-нибудь спереть. Такое случалось не раз, и, если хозяин успевал вернуться в избу прежде, чем добрый прохожий покинул её вместе с какой-нибудь полезной в любом хозяйстве вещью, добрый прохожий прикидывался дураком, желающим попить водички или спросить дорогу не то в Лопатино, не то в Вороновку. А если таковой оказывался знакомым, то вопрос разрешался ещё проще. Гость изображал нехарактерную радость от встречи земляков, хозяин прикидывал, как бы половчее обшмонать гостя, который уже мог чего-нибудь стырить и припрятать под одеждой.