60-я параллель(изд.1955) - Успенский Лев Васильевич - Страница 21

Глава VII. ТАЙНА ЛОДИ ВЕРЕСОВА

Нет, Лодя Вересов не вешается напрасно по окнам. Никогда!

Лодина белая коечка стоит у правой стены, Максимкина «гостевая» раскладушка — напротив, посредине комнаты. Над Лодиной головой — довольно красивая клеенка. На ней Ниф-Ниф, Наф-Наф и Нуф-Нуф, поросята, пиликают на скрипочках; а внизу под ними — уморительная подпись, русскими буквами, но не по-русски, с ятями и твердыми знаками, от которых трудно глазам:

Это болгарский язык. Клеенку прислал в подарок Лоде папин знакомый, болгарский коммунист Никола Чилингиров, геолог из Софии.

Под потолком, медленно поворачиваясь, висит на проволочке краснокрылый легкий планерчик; год назад Лодя взял с ним второй приз на слете в Юкках. Почему взял? Потому, что послушался Кимку Соломина и утяжелил хвост.

Около «трех прасёнцев» — папина карточка. Папа снят очень интересно: на фоне страшного взрыва. Виден Урал, гора Юр-Камень, а перед ней — взрыв. По папиному приказу под гору подложили шестьдесят две тонны аммонала... или меньше? Трах-тарарах! — и открылась новая богатейшая залежь. Папина! От этого польза всей стране! Поэтому даже не жалко, что он на карточке такой худущий, бородатый и потный. Настоящий «крестьянский сын», как иногда говорит Мика... Папа, милый!

Папина карточка только одна. Зато мамы Мики смеются, грустят, лукаво поглядывают отовсюду.

Вот Мика — Сольвейг, в норвежском вышитом корсажике, с двумя белыми косами, как у Аси Лепечевой, только не настоящими, накладными. Она сидит на большом сером валуне.

Вот, прямо напротив, возле Лодиной учебной карты, мама Мика — Маринка из «Детдома № 73». Это уж не фотография; плакат!

Тут она, прикрыв глаза ладонью, смотрит вдаль: ждет Гришука, который вот-вот поймает вредителей, если только они его раньше не убьют... А интересно, по-настоящему стала бы она так ждать какого-нибудь своего товарища, Мика? Это Лоде неизвестно.

У папы в кабинете там их еще больше, Мик. Одна — под пальмами в Батуми; другая — с испанским веером. Есть большой портрет, нарисованный масляными красками. Была еще одна кругленькая миниатюра по фарфору, очень красивая, работа Ольги Баговут, другой художницы; только папа теперь увез ее с собой на учебный сбор. Папа, милый!

Девчонки все как одна завидуют Лоде: мама — актриса! Пусть даже не родная, а всё-таки!

Девчонки — глупые: может быть, в сто раз лучше было бы, чтобы и не актриса вовсе, да... И кроме того, кем интересней быть: актером или геологом? Мама Мика?! Это папа хочет, чтобы он звал ее так, а ей-то, наверное, всё равно... Но надо звать!

Сегодня Мика уехала в гости. Макс пришел ночевать, потому что и тети Клавы нет дома: помчалась на Светлое, снимать дачу. Правда, он и без того любит ночевать тут: главным образом из-за синего ночника над дверью — как в «Красной стреле». Ночник Лодин папа придумал; он вечно что-нибудь да придумает интересное.

Мальчики, оставшись одни, чинно попили чаю, необыкновенно тщательно умылись, легли. Не пошалишь, когда сидишь в одиночестве, оставшись за старших. А кроме того, Максик помнил: Лодя обещал рассказать ему одну вещь — великую тайну. Мальчика била лихорадка нетерпения: великая тайна!

Всё-таки они полежали некоторое время носами вверх, задумчиво глядя на исполосованный синими тенями потолок; Максик первым делом погасил лампу и зажег ночник. Потом Лодя вспомнил: Мика велела открыть на ночь фрамугу.

Он слазил на широкий подоконник, дернул шнур. Тотчас в комнату вошло и заполнило всё до потолка, мешаясь с тенями, тихое, сонное бормотание ночного города. Перекличка буксиров за Стрелкой, далекий рокот колес... На улице всё это не так слышно, как в комнате. Странно: почему?

«Покойной ночи, товарищи! Покойной ночи!»

— Ну? — проговорил, наконец, Максик, от нетерпения собирая всё синенькое байковое одеяло себе под подбородок, как воротник.

Лодя отозвался не сразу. Некоторое время он лежал молча, и будь Макс Слепень постарше (или в комнате — посветлее), он удивился бы: Лодины глаза разбежались, на лбу прорезалась странная складка. Да и всё лицо его стало озабоченным, даже тревожным.

— Я, — не очень твердо выговорил он наконец. — Я... не тебе хотел это рассказать. Я... папе моему... Или твоему: кто раньше приедет. Потому что это — довольно страшно...

Вот такого слова нельзя было произносить при маленьком Слепне: он чуть не свалился с раскладушки от волнения.

— Страшно? — ахнул он. — Ой, Лодя! Так почему же? Лучше сначала мне! А кому страшно-то? И очень?

— Очень! — как всегда задумчиво, протянул Лодя. — Знаешь, я сравнивал. По-моему, даже страшнее, чем с индейцем Джо... Макс! Я, кажется... я убийцу видел!

Каким неистовым ценителем всяких приключений и происшествий ни был десятилетний Максим Слепень, даже он оцепенел от неожиданности.

— Как «убийцу»? Настоящего? Где? — задохнулся он, не замечая, что его одеяло свалилось с койки на пол.

— Тут. — Лодя отвечал с трудом, странно уставившись на узор обоев. — В городке. Под тем дубом, где ты тогда тот негатив посеял. . . У него все руки в крови; он сам сказал.

— Лодечка, да как же?.. Ты давно его увидел?

— Давно, — подумав, проговорил Лодя Вересов. — Вечером. Уже темновато стало. Нет, он меня не мог заметить, потому что я плашмя на суке лежал. Я играл в ручную пантеру. Меня абиссинцы приучили с деревьев бросаться на врагов. А он пришел и сел спиной к дубу, прямо на траву.

— Этот дядька?

— Да. Мне показалось, дядя Сеня, шофер... который у Зайкина папы на «Зисе» ездит. Ну, который с татуировкой, ты знаешь. Он совсем пьяный был, а пьяные наверх не смотрят. Он меня не заметил, я думаю. Я хотел скорее слезть, но потом забоялся.

— Забоялся? Почему?

— Он плакать начал...

Если до этого Макс Слепень еще не вполне отдавал себе отчет в необычности происшествия, то тут и его проняло.

Живое воображение мигом нарисовало перед ним совсем уж жуткое: крепкий человек, взрослый, шофер, с татуированными кистями больших рук, с выдающимися желваками мускулов на скулах, с синим после бритья подбородком сидит на траве под деревом, всхлипывает и утирает глаза масляной ветошкой. Испугаться было чего!

— Ну так... потому что он же пьяный... — растерянно предположил Макс.

— Нет, не потому! — решительно затряс головой Лодя. — Он сначала забранился на кого-то, а потом махнул рукой и заплакал... Он не хотел, чтобы кто-нибудь это услышал. Он сам себе рот рукой зажимал! Я видел.

Воцарилось долгое молчание. Максик, крайне озадаченный, смотрел на Лодю, а Лодя попрежнему на стену. Этот Лодя мог бы, пожалуй, просидеть так до завтра, о чем-то думая; но Макс на это был совершенно не способен: когда страшно, так надо хоть узнавать что-то, хоть говорить, если уж ничего другого нельзя!

— Лодечка! — вне себя, не находя себе места, завертелся он на койке. — А я не понимаю: кого же он убил? И как ты узнал это, Лодя, а? Ну, плакал, плакал, а потом?..

— Плакал... А потом упал на землю и даже стал так... мычать... А потом приехал другой человек...

— Как приехал? В парк? На чем?

— Я думаю, на байдарке... Мне не рассмотреть было, только он от берега пришел. Ты знаешь, я даже не заметил, как он вдруг очутился. Стал около и трогает ботинком... этого...

— А этот плачет?

— Плачет! Только не громко. И тот тоже не очень громко сказал: «Эх, ворона шестнадцатого года рождения! Шесть человек, как миленький, угробил, а нюнишь! Тюпа ты, вот ты кто!» Я такого слова даже в энциклопедии не нашел: тюпа. Я его не понял.

— Я тоже! — торопливо согласился Макс. — Ну, а этот?

— Этот сразу сел... И сказал... (видимо, слышанное прочно застряло в Лодиной памяти). Он сказал: «Я с тобой, Яков Яковлевич, не спорщик — шесть их было или пять... Сколько ни будь, всё одно руки по локоть в крови! А я больше жить не хочу убийцем! И ты меня лучше не доводи до худого, а то вот сейчас...»