Телевидение - Андреев Олег Андреевич - Страница 37

— Хорошо. Я тебе помогу. Но, наверное, не стоит объяснять, что и мне придется тебя кое о чем попросить…

— О чем угодно! — воскликнула тогда Алла.

— Ладно, Ал, не кручинься. — Ирина встала. Она не умела утешать. Ей бы со своими проблемами разобраться. Мухин этот несчастный… — Пойду я.

— Возьми пиво — вкусное, мексиканское. И Алла протянула Долговой банку.

Екатеринбург

Алик Тичер улетел еще вчера. Значит, сегодня он уже сделает все дела. Ну в крайнем случае — завтра. Впрочем, там уже до него нужные люди подсуетились, ему надо будет лишь пенки снять.

Все, Тима решился, больше он ни с какими газетами, журналами, а тем более телевидением дела иметь не будет. Куда проще с торгашами, политиками, без всяких там выкрутасов-прибамбасов. Спрос-предложение. А тут сам черт ногу сломит.

Ему вообще надо сейчас затаиться лет на пяток. Вчера в ресторане, обговаривая дела со своими “шестерками”, он понял это окончательно.

Он видел, что “шестерки” его уже нос воротят от мокрухи. Ну как же! Они детей в иностранные колледжи послали, в дома прислугу наняли, женам шиншилловые манто купили. А вдруг как все накроется?

Нет, не сразу, постепенно Тима и от них избавится. А пока на дно, на дно.

Он посмотрел на часы: Гуровин уже давно на студии, наверное. Ну что, пора ему звонить.

Тима сплюнул сквозь зубы, как это делал Гарик.

Опять не получилось.

Москва

— Извини. — Крахмальников поднялся из кресла Гуровина, видя, что тот навис над ним.

— Ничего-ничего, сиди, — улыбнулся Гуровин, опускаясь на стул. — Я тут. Кофе будешь?

— Кофе… — задумчиво произнес Крахмальников, беря со стола распечатку “Vox populi”. — Когда пришла?

— Сегодня.

— Да? — Леонид пробежал глазами рядок цифр, равнодушно отложил листок в сторону. — Яша… Не знаю, с чего начать.

— Начни с начала.

— С начала?.. Нет, это слишком долго получится. Я прямо с конца. Нам с тобой надо что-то делать, Яша… А где Казанцев? — вдруг перебил он сам себя. — Ты его сегодня видел?

— Нет.

— Ну ладно. Яш.., мы с тобой сколько знакомы?

— А, ты все-таки с начала?

— Лет двенадцать, да?

— Где-то так.

— Мы друзья, Яша?

— Надеюсь.

— Так вот, я пришел к тебе как к другу. Лучше я тебе это скажу.

— Успокойся, Леня, я слушаю. Что у тебя за проблемы?

— У меня? — удивился Крахмальников. — Это у тебя проблемы, Яша.

— Ну хорошо, что у нас за проблемы? Вернее, какие еще проблемы?

— Да проблема одна, Яша, — ты.

— В смысле?

— Тебе надо уйти, — еле слышно произнес Крахмальников.

Гуровин некоторое время смотрел на Леонида, словно перед ним вдруг явился из ничего Дэвид Копперфильд.

— Я не расслышал, — сказал он наконец.

— Ты расслышал, — ответил Крахмальников. — Канал подыхает. И подыхает из-за тебя. Тебе надо просто уйти.

Гуровин встал.

— Только не напоминай мне, что ты меня вывел в люди, — вскинул руки Крахмальников, — не взывай к моей благодарности, совести и гуманности.

— Да что ты! — улыбнулся Гуровин. — Откуда гуманность…

— Обидеть хочешь?

— Я? Тебя? Ты приходишь в мой кабинет и предлагаешь мне уйти…

— Яша, у тебя ничего не получается. С тобой канал никому не нужен. Яша, ты извозился в дерьме так, что тебе надо уйти. Пожалей людей, пожалей “Дайвер”, да и себя пожалей.

— А ты, значит, станешь у руля? — перебил Гуровин.

— Не я — Казанцев.

— Это он так сказал?

— Он согласится, — не смог соврать Крахмальников.

Гуровин налил себе кофе, положил сахар, размешал, отхлебнул и выплюнул прямо на ковер.

— Холодный. Гадость. — Поставил чашку на стол. — Значит, всему виной я? А ты читал распечатку рейтингов?

Крахмальников взял со стола листок и повторил так понравившийся ему когда-то жест американской дизайнерши — тщательно помял листок и подтер им зад.

Гуровин криво улыбнулся.

— Скажи, Леня, ты вправду мнишь себя главным героем этого романа?

— Какого романа?

— Вот этого самого. Ты считаешь, что ты, Леонид Крахмальников, — положительный герой, который борется с ретроградом и сволочью Гуровиным? Что за тобой стройные ряды сторонников свободы слова, честности и справедливости? Нет, конечно, ты себя не считаешь ангелом с крылышками. Ты человек разносторонний. С внутренними мучениями, комплексами, слабостями. Сидишь по ночам на кухне и выдавливаешь из себя раба, обретаешь внутреннюю свободу. Уважаешь свою жену. Но она кажется тебе несколько пресноватой, слишком умной, что ли. А потому ты трахаешься на стороне с замужней женщиной, но, конечно, испытываешь при этом угрызения совести. Ты ведешь честную передачу, говоришь то, что думаешь, но в глубине души мучаешься тем, что говоришь это только теперь, когда всем можно, а раньше молчал, двурушничал, подличал. Ты раскручиваешь питерский скандал, но понимаешь, что тебя совсем не волнуют погибшие люди, для тебя главное — укусить позлее власть. Чтобы, когда тебя турнут, ходить в обиженных. Ты даже сейчас пришел к своему учителю и заявляешь: изыди, сатана. Но не веришь в то, что сатана уйдет. Ты жертвенно ждешь, что у сатаны в кармане приготовлены убийственные аргументы, из-за которых уйти придется тебе. И уже примеряешь на себя венок мученика, гонимого за правду. Леня, я так хорошо тебя знаю, что даже скучно.

Крахмальников сидел, вытаращив глаза. Его шокировало даже не то, что Гуровин знает откуда-то о его связи с Аллой, об отношениях с женой. Это не так уж странно. Тут Гуровин мог догадаться или стукнул кто-нибудь. Но откуда он знал о его ночных мучениях? О потаенных мыслях? Невозможно так понимать человека, так разгадать его. Не-воз-мож-но!

Но самое страшное — Леонид действительно не верил, что Гуровин уйдет. И ждал скандала и собственного ухода. Он готов был на какую угодно длительную дискуссию, спор, даже ссору, но не думал, что весь разговор станет таким коротким и убийственным. Крахмальников потерялся так, как никогда в жизни не терялся.

— Я никуда не уйду, — сказал Гуровин. — Но дело даже не в этом. Ты тоже никуда не уйдешь. Я тебя не отпущу. И этот воз говна мы будем с тобой вытаскивать вместе. А вот когда вытащим, тогда и поговорим. Иди.

Крахмальников послушно встал.

— Завтра в семь собрание, не забыл?

— А что за собрание? — вяло спросил Крахмальников.

— Нам надо разгрести сетку. В рейтинге, который ты так эффектно использовал, не все вранье — половину передач придется закрыть. И, я уверен, ты будешь на моей стороне.

— Какие?

— Вот это уже другой разговор. Садись, обсудим. Только не в мое кресло садись, еще рано…

Питер

Они кричали сначала непрерывно, потом по очереди, потом с передышками, чтоб не сорвать голоса, потом уже сипло — все тише и тише. Спустя пару часов Денис подхватил подплывший уже совсем близко стул и стал колотить его металлическими ножками по решетке. Ничто не помогало.

Прибывающая вода заставила их подняться с пола на горизонтальные прутья решетки, и они постепенно поднимались по ним, отступая от смерти, словно два гигантских паука, пока не оказались почти под самым сводом штольни. Наконец обжигающий холодом жадный язык дотянулся до их ног.

Денис посмотрел на часы — было уже десять. Значит, уже как минимум три часа они мучились, распятые на решетке. А сколько еще впереди? И никакой надежды на помощь. Может быть, пока еще остались силы, прервать эту муку? Ведь есть же у него в сумке японский бритвенно-острый выдвижной резак для переплетных работ. Два коротких движения сначала по Наташиному, а потом по своему горлу — и наступит то самое неизвестно что, чего так бежит все живое на земле, страх перед чем и бросил их в объятия друг другу несколько часов назад.

— У меня отнимаются руки, — еле слышно прошептала Наташа, и волна такой любви и жалости захлестнула Дениса, что отступил леденящий холод в ногах и мигом улетучились черные мысли.