Триумф великого комбинатора, или Возвращение Остапа Бендера - Леонтьев Борис - Страница 37

Александр Иванович мучительно простонал, сцепил обе руки ладонь к ладони и сто первым чувством человека, которого должны бить, понял, что у него неприятности.

Между тем капитан встал из-за стола и подошел к плакату c цитатой вождя. Пришпилив кнопкой анонимный глас народа к стене, Альберт Карлович закурил папиросу и, начиная терять терпение, грозно ухнул:

– Ты будешь просить меня о смерти, но я не из добреньких!

– Я не жег! Я не крал! – визгливо заныл Корейко. – Это какое-то безумие!

Сперва капитан произвел свой коронный удар по челюсти, затем чуть подушил подследственного, потом мягко ударил поддых и закончил экзекуцию смачной пощечиной и словами:

– Контра недобитая!

Александр Иванович подумал так: «Да пошел ты!», но пробормотал по-другому: – Может, это кто-то другой жег? А, товарищ?

– Ты на кого, петух гамбургский, стрелки переводишь?

– Я не перевожу.

– Как же не переводишь, когда переводишь!

И тут в голове у Александра Ивановича соскочил какой-то рычажок: Корейко потянул носом воздух, испустил тяжелый насосный выдох, на щеках забрезжил румянец, одним словом, ополоумел:

– Я не петух гамбургский, я гражданин Советской страны!

– Чего, чего?! Тебе что, мало? Я вижу, что ты мозгов добавлять не хочешь!

После этого восклицания капитан сильным ударом в лицо столкнул подозреваемого c табуретки. Удар был такой страшный, что Александр Иванович очухался только через пять минут. Когда он встал, следователь неуловимым для глаз движением, описав кулаком в воздухе дугу, шандарахнул его по голове. Александр Иванович c глухим стуком вновь свалился на пол. В ту самую минуту, когда в кабинет как бы случайно ввалился начальник ОГПУ Свистопляскин, поджигатель товарища Ленина очнулся.

– Кого мутузим? – без всяких церемоний спросил Свистопляскин.

– Контру, Роман Брониславович. Сжег, собака, портрет Ленина.

– Так, так, – привычно сдвигая на лоб очки, пробормотал начальник ОГПУ и, сделав небольшую паузу и немного подумав, добавил: – Очередную, значит, контрреволюционную сволочь поймали. И когда ж вы, гады, успокоитесь? А? Ведь бесполезно же. Бесполезно! Сколько вас в СЛОН, на Вишеру поотправляли... Ан нет, все равно лезут, вредят. Что, говоришь, он сделал?

– Сжег портрет...

– Ах ты ж стерва! – стиснув зубы, продолжал Свистопляскин. – Ленина жечь?! Не иначе тут, капитан, заговор! Не иначе.

– Я понимаю, Роман Брониславович.

– Я никого не жег! – упирался поджигатель. – Я не понимаю!

Свистопляскин обхватил пальцами подбородок, болезненно сморщился и посмотрел на Корейко так, что тот перешел от остолоповского недоумения к онемелому страху.

– Милое дело! – претенциозно воскликнул начальник. – Мы, значит, тут остатки контрреволюции добиваем, а вы...

– Бандитствует... – сорвалось c языка Ишаченко.

– Я не бандитствую!

– Молчи, тварь! – жестко приказал капитан.

– Не кричите, Альберт Карлович, не надо!

В этот момент у Александра Ивановича затрясся кадык и на свет вылупились три одинаковых восклицания:

– Я не жег! Я не жег! Я не жег!

– Жег и бандитствовал! – отрывисто настаивал капитан.

– Бандитствовать, значит, решили, гражданин? – почти мирным голосом пропел начальник. – Строить социализм не хотим, значит? Ну мы из вас душу вытрясем!.. Вот что, Альберт, c кондачка мы это дело решать не будем. Давай-ка этого сначала в камеру, так сказать, на обработку, а завтра c утречка мы его вместе и допросим...

– Есть, товарищ начальник!

Вошел молоденький лейтенант c полусонной гримасой. Залязгали наручники.

– На выход, собака! – утомленно провыл он. – По сторонам не смотреть!

Так похитель-поджигатель портрета вождя мирового пролетариата оказался в подвале немешаевского политуправления. Ноги подкашивались у Александра Ивановича, двигаясь на неровностях цементного пола, губы задрожали при виде зловещей двери, утопленной в сырой холодной стене. Дверь открылась тяжело, c душераздирающим скрежетом. Корейко толкнули в огромную камеру, опоясанную сколоченными из толстого листвяка двухярусными нарами. Пол в камере был заплеван; слева от двери ютилась параша; чинно окруженный зэками, привинченный к полу болтами стол стоял в середине.

C пугающим скрежетом звякнул засов: дверь закрылась, кошмар продолжался.

– Ты на чем рога замочил? – холодно и спокойно спросил у новенького толстый зэк c желтыми зубами, в которых болталась потухшая папироса.

– Я, товарищи, не виновен!

– Цацачка! – послышалось c верхних нар.

– Придержи язык, Червь! Не мути поганку.

Червь закрыл рот и сделал серьезное лицо.

– Ты какой масти?

– Я не понимаю... – слабо улыбнувшись, ответил новенький.

– Политический, что ли?

– Меня обвиняют в глупости, – немного недоверчиво пробубнил Корейко, – которую я никогда не совершал: они решили, что я сжег портрет Ленина.

– Стало быть, мастью ты не вышел! – восторженно грянул толстый зэк, обращаясь к сокамерникам. – Политический!

И тут со всех нар послышались возбужденные голоса.

– Кто? Этот-то пистон – политический?

– Кидала он!

– Крыса он, которая тошнит!

Корейко стоял, оперевшись о дверь, как оплеванный.

– Конь педальный!

– Рогопил!

– Ты только посмотри на него – зажрался в корень!

«Щас морду набьют», – вглядываясь в пустоту, подумал Александр Иванович.

Когда страсти поутихли, новенькому указали место.

В камере пахло прелой кожей и парашей. За столом сидел хмурый зэк c наколотой на правой руке той еще фразочкой: «Не забуду мать родную!» На его небритом лице понятно было написано, что маму свою он не то что не забудет, а не знал ее вовсе. В лице его, кроме этого, было что-то дерзкое открытое, удалое. C одной стороны, тип этот походил на амбала, но c другой – на прокоцаного барахольщика. В темноте трудно было разобрать.

«Пахан!» – почему-то подумал про него Корейко.

Пахан своими рысьими глазами посмотрел на новенького. Корейко взглянул на пахана.

– Хочешь классно выпить и классно закусить? – заранее улыбаясь, спросил пахан, обращаясь к новенькому.

Новенький был угрюм, бледен и сильно подавлен.

– Ну, допустим, хочу... – ответил он, пытаясь уйти из поля зрения пахана.

– Так вот, это будут твои похороны!

Залп, громкий залп визгливого смеха огласил всю камеру. На лице у Корейко, ко всему прочему, появилось тоскливое выражение.

– Эй, Пархатый, – медленно заговорил пахан голосом, полным ненависти и злобы, – обшманай этого!

– Этого? – сложив губы сердечком, угодливо произнес Пархатый.

– Его!

Пархатый, он же зэк c крупным тупоумным лицом, подвалил к новенькому.

– А ну-ка, цацачка, напряги ноги! – приказал он.

Корейко встал и состроил такую гримасу, что зэковский круг вновь разродился хохотом. Пархатый под общий смех схватил его за руку, но залезть в карман к этой самой цацачке не успел: Александр Иванович не зря в свое время занимался гимнастическими упражнениями – он был так силен, что сумел нанести мастерский боксерский удар, который заставил Пархатого занять неудобную позицию возле параши.

– Ах ты, фуфло! – отплевываясь, взвизгнул Пархатый. – Пахан, это ж фуфло, а под цацачку косит.

– Пархатый! По-новой!

Корейко залепил по тупоумному лицу оглушительную плюху.

– Червь, помоги Пархатому!

Коренастый длиннорукий Червь спустился c нар.

Двое зэков, искоса поглядывая по сторонам, приблизились к ошалевшему новенькому. Завязалась драка. Корейко нанес Червю болезненный удар в плечо и сильной рукой оттолкнул его прочь, Пархатого лягнул ногой по почкам и задел кулаком по красному носу. Но силы были неравные. В конце концов новенького скрутили. Червь и Пархатый подвели его к пахану.

– Без шорохов, цацачка! – хмуро и спокойно заскрипел зубами пахан. – Ты не на ринге... Хочешь послушать лязг железа о камень? – В его опытных руках сверкнуло тонкое острие ножа. – На-ка, понюхай!