Выстрел в спину - Леонов Николай Иванович - Страница 33

«Разматывай, Орлов, – сказал начальник. – Только помни, они все разные и вина у них разная. Каждый в суд должен принести только свое. Не меньше, но и не больше. По справедливости. Ты запомни, тебе с этой публикой работать долго, до пенсии. Шарик круглый, вертится, все дорожки пересекаются. Ты к ним по справедливости, они к тебе по справедливости. Люди на порядочного сыщика, даже когда он в тюрьму сажает, зла не держат». Орлов помнил, Костю Бурундука наказали по справедливости.

… – Верно! – Костя улыбнулся, и лицо его осветилось, стало привлекательным. – Ну и память у вас! – и с гордостью добавил: – Петр Николаевич. Вы ведь тогда мне очень помогли. Выручили.

– Скажешь тоже, – Орлов подтолкнул Костю к громоздившимся у стены пустым ящикам. – Сколько отсидел? Садись, – они рассмеялись и сели.

– Два. А вы как живете? – Костя посмотрел хитро, в его глазах вопросы прыгали чертенятами.

– Ты меня, Костя, не знаешь, в жизни ты меня не видел, – сказал Орлов.

– Не видел, – эхом отозвался Костя, чертенята развеселились еще больше. – Может, помочь?

– А ты здесь часто бываешь? – спросил Орлов.

– Нет, а вот Мишка, – Костя указал на въезжавший во двор грузовик, – года два ездит, – он понял молчание Орлова правильно и торопливо добавил: – Золотой парень, я за него, как за себя.

«Золотой парень» сказал, мол, не в курсе дел «этой лавочки», но воруют, вопроса нет. И главный змей – вон тот, что больше всех придуривается, – и указал на Бориса Ванина.

На главного он не похож, рассудил Орлов, однако вывозом продукции заниматься может. И через день выяснил, что не ошибся. Именно Борис Александрович Ванин вывозил левую продукцию из цеха, доставлял ее на квартиры трем пенсионеркам. Женщины, не подозревая о своем участии в махинациях, упаковывали изделия в целлофановые пакетики, приклеивали ценники, перевязывали ленточками. Каждое первое число они получали от Ванина «зарплату», расписывались в ведомости и считали его благодетелем.

Борис Ванин в прекрасно сшитом твидовом костюме, в модной полосатой рубашке, без галстука, поблескивая золотым перстнем, который он надевал после работы, взял со стола бутылку и наполнил рюмку своей соседки, а себе налил лишь чуть-чуть. Он не любил спиртное, быстро пьянел и плохо себя чувствовал, но считал, что рюмка коньяку и сигарета придают ему мужественность.

Соседка Ванина, платиновая блондинка, – ее можно было бы назвать интересной, если бы не перебор косметики, – старалась смотреть на него искренне.

– Борис Александрович, дорогой, – она прикусила мундштук сигареты и выпустила дым сквозь стиснутые зубы, – для вас это не сумма, а для меня, – женщина чиркнула длинным красным ногтем по горлу. – Я отдам. Я помню о прежнем долге. Я все отдам, полностью, вы не пожалеете, – она смотрела многозначительно.

– Конечно, конечно, я и не сомневаюсь, Лина, – Ванин вновь наполнил ее рюмку, почувствовал, как женщина коленом тронула его колено, и медленно улыбнулся.

Ради таких минут Ванин и жил на свете. Ему нужны были женщины, не их любовь земная, в постели он себя чувствовал неуверенно, не женское преклонение и восхищение, которого он добиться не мог. Он любил женское унижение, он упивался им, вдыхал, пьянея, цедил сквозь зубы.

…Борису Ванину не везло еще до рождения. Мать его уже в двадцать лет завтракала с бутылкой. «Чекушка» – иначе в старом московском доме ее никто не звал – была алкоголичкой. Маленькая комната под лестницей походила на вокзал в годы войны. Люди приходили и уходили, оставляли вещи и возвращались за ними, спали, ели, пили. Отца Бориса никто не знал, не знала его и мать. Была война, и маленькое, до года молчавшее существо назвали Борькой. В пять лет он выглядел трехлетним, в двадцать – пятнадцатилетним. Он не играл во дворе, сверстники его били, не катался в ЦПКиО на коньках, так как в доме пропивалось все и никогда не было ни копейки. В семь лет он знал о жизни все, и все только с одной стороны. Четырнадцать квадратных метров в полуподвале. Здесь говорили обо всем, никто ничего не стеснялся, это был даже не натурализм. За бутылку водки можно было получить друга и подругу, деньги являлись единственным мерилом человеческой ценности.

К семнадцати годам Борис по непонятным причинам имел аттестат за семь классов и по вполне понятным причинам – такое здоровье, что на заводе работать не мог. Он помогал матери, она числилась дворником. Однажды мать привела молоденькую девушку. Борис так и не узнал ее имени. Она приехала из деревни и дышала здоровьем и чистотой, которая Борису ни в физическом, ни в нравственном смысле знакома не была. Вечером, как обычно, пили. Борис лежал в углу и, притворяясь спящим, наблюдал за девушкой. Блестящие глаза, румянец, звонкий голос вызывали у Бориса злость, тоску и щемящую боль. Впервые в жизни он был счастлив, но об этом не догадывался. Обычно он с нетерпением ждал, когда все напьются и одни уйдут, другие улягутся здесь же на полу, тогда он, Борис, заснет. Сегодня он хотел лежать до утра, лежать и смотреть на девушку. Она жеманно отталкивала протянутый стакан, сверкая зубами, смеялась, выпивая, не тряслась, не сплевывала, как остальные, а заливалась звонким смехом. Рядом с девушкой сидел парень в сапогах и кожанке, щерился фиксой и хрипло, сытно похохатывал. Звали парня Саней, он недавно вернулся оттуда, был всегда при деньгах, но захаживал сюда редко, для развлечения.

Во время очередного приступа веселья девушка пьяно качнулась. Саня подхватил ее, пододвинул стакан. Борис внезапно понял, увидел все, до самого конца, и хотел крикнуть: «Не пей!» – но лишь громко взвизгнул. Никто на это не обратил внимания, один Саня, скрипнув стулом, слегка повернулся. Борис зажмурился, для верности загородился локтем, переждав немного, сполз с койки и выбрался во двор. Было тепло, даже душно, но Бориса знобило, он вытащил из кармана маленькую желтую пачку «Дуката», закурил. Тут же, шумно топая и тихонько бормоча проклятья, выбралась на улицу и вся компания. Девушки и Сани среди них не было. Борис поежился, казалось, ни боли, ни злости он не чувствует. С рождения больному, наполненному до краев злостью, что ему еще один ржавый гвоздь, который вошел сегодня под ребро и застрял у сердца.

На улице затарахтел и тут же умолк мотор, по двору промелькнули тени, донесся спокойный мужской голос, и вновь стало тихо. Борис сидел на ступеньках неподвижно, не отдавая себе отчета, почему не возвращается в полуподвал. Чего он не видел, кто на него внимание обратит? Лечь бы сейчас, вытянуться под солдатским одеялом. Но Борис сидел неподвижно, обняв себя за плечи.

Скрипнула дверь, и, толкнув Бориса сапогом, не по злобе, а так, на крыльцо вышел Саня.

– Ну, смех, – он сел рядом. – Девкой оказалась, – Санька осмотрел свою руку, – укусила, стерва. Они все сначала кусаются. – Его потянуло на философию: – Ты учти, парень, имей кулак и рубль, любая будет у ног ползать. – Саня оглядел съежившегося Бориса и добродушно добавил: – Ну а ежели с кулаками не родился, имей два рубля.

Он пошел со двора, посвистывая. Метнулись темные фигуры. Саню схватили, послышался короткий шум борьбы, глухой удар, и до Бориса донесся голос:

– Не надо, Кулаков. Мы из МУРа, а не из приюта для убогих.

Раздался вскрик, неясное бормотание, шаги, шум удаляющейся машины, и вновь во дворе тихо. В комнате мать, сидя на койке рядом с девушкой и обнимая ее за плечи, говорила:

– Дура ты дура, да ты баба и для этого на свет родилась, – увидев сына, она оставила девушку, начала сливать из бутылок в стакан.

Борис подошел к девушке и хотел сказать, что она может оставаться на его койке, он ляжет на полу. Борис открыл уже рот, обращая на себя внимание, тронул девушку за плечо, сказать ничего не успел, от здоровой затрещины отлетел в угол.

– Ты еще! – У девушки перехватило дыхание. – Шелудивый! Тот хоть мужиком был!

Борис Ванин возненавидел женщин, до этого он ненавидел только мать. Еще он возненавидел милицию, не «Санек», в сапогах и с желтыми фиксами, а милицию, которая опоздала. Еще он запомнил разговор о кулаках и рублях. Кулаков Борису, как говорится, бог не дал. Он начал копить рубли.