Колдун - Степанов Александр Владимирович - Страница 2

собирай, нечиста сила,

свои вещи и тряпьё,

чай, не царское бельё,

да и ты, чай, не царица,

чтобы мне с тобой рядиться».

И, как с закрома мышей,

погнала его взашей

с бабьей руганью и бранью.

А в ограде Маша с Ваней

стали мамке помогать

старика с подворья гнать.

А старик, как кошка, прытко

из избы скорей в калитку

прошмыгнул, и всем троим

пальцем грязным и сухим

погрозив, сказал сердито:

«Марья, мы ещё не квиты,

рассчитаюсь я с тобой

самой страшною бедой,

за такое угощенье

нет тебе вовек прощенья».

В землю топнул старикан

и растаял, как туман.

Марья тут перекрестилась,

долго в комнате молилась

на святые образа,

чтоб не грянула гроза.

 * * *

В тот же день пришло проклятье,

поселилось на полатях,

превратив цветущий дом

и в Гоморру, и в Содом.

Всё добро единым махом

разошлось по свету прахом:

всю одежду съела моль,

извела скотину боль,

пашеницу из-под крыши

за ночь вытаскали мыши,

тараканы и клопы

съели чуть не воз крупы.

Так дожились, что запаса

никакого, кроме кваса,

не осталось наперёд.

Удивляется народ:

«Это что за чертовщина,

баба в силе и мужчина

бьются рыбами об лёд,

а удача не идёт.

Всё прожили да проели,

в лето раза три горели,

в огороде червяки

съели всё, лишь сорняки

разрослись, как будто кто-то

проявлял о них заботу.

Видно, правда, где беда,

там полынь и лебеда».

Людям горе, ну, а нечисть

продолжает куролесить:

на детей наслала хворь,

то ли свинку, то ли корь,

а затем ещё заразы

то ль от порчи, то ль от сглаза.

И не в силах им помочь,

плачет Марья день и ночь,

ищет помощи у Бога,

но замешкалась подмога.

С горя начал пить Иван,

что ни вечер, в стельку пьян,

утром ищет похмелиться,

чтоб затем опять напиться.

Ох, наверное, сильна

злая сила у вина.

Горя нет страшней на свете,

чем болеющие дети

да запивший без причин

муж любимый или сын.

От одной такой напасти

на всю жизнь лишишься счастья.

Но на этом небеса

не простили. Голоса

раздаваться стали всюду,

не показываясь люду:

то пугать, то страшно выть,

то попить, поесть просить,

то ругаться меж собою,

то смеяться над бедою.

И на этот визг и вой

нет управы никакой.

От бессилия и страха

пригласили раз монаха,

чтобы он святой водой

разобрался бы с бедой,

посрамил хоть в чём-то беса,

как срамит родная пресса

и страну свою, и власть

от души, со смаком, всласть.

Началась святая битва,

как положено, с молитвы

и чудесного креста.

Не жалел отец хребта,

клал глубокие поклоны

до земли перед иконой,

окроплял углы водой

не обычной, а святой,

от души дымил кадилом,

гнал взашей нечисту силу,

пел псалмы и без конца

уговаривал творца.

Только нечисть ноль вниманья

на поповские старанья:

потеряв и срам, и стыд,

как дурила, так дурит.

Не боится злая сила

ни молитвы, ни кадила,

ни креста и ни воды,

и ни прочей ерунды.

После службы на прощанье

за великие старанья,

за стремление и пыл

поп награду заслужил:

от кого-то в лоб поленом,

а затем под зад коленом,

и скатился он с крыльца

скорлупою от яйца.

И осталось всё, как было –

пусто, голодно, постыло,

прям, хоть в омут головой,

чтобы в нём найти покой.

 * * * 

Долго Марья горевала,

руки в горести ломала,

слёзы день и ночь лила,

всё молилась и ждала,

несмотря на пересуды,

блага, милости иль чуда.

Но однажды кто-то ей

из знакомых иль друзей

подсказал, что снять проклятье,

как и всякое заклятье,

может только тот колдун,

что навёл на дом беду.

«Что ж, коль в этом нет обмана, –

 Марья молвит, – старикана,

что наслал на нас беду,

я, как пить подать, найду.

Обойду пешком полсвета,

благо, круглая планета,

влево, вправо ли идти –

всё мне будет по пути.

А тем боле, мои сборы

лишь закончить разговоры,

пояс туже подтянуть

и уже готова в путь».

Поклонившись влево, вправо,

по старинному уставу,

пожелав родне добра,

Марья вышла со двора.

Через речку на покосы,

где хозяйничали косы

до тех пор, пока к ней в дом

не пришла беда пешком;

мимо поля, где пшеница

с той поры не колосится,

а колышется бурьян,

словно море-океан.

Дальше в лес, сюда когда-то

приходила брать маслята,

чтобы было веселей,

приводила и детей.

Мама с дочкой в сарафанах,

как цветочки на полянах,

украшали лес собой.

А Ванюша день-деньской

то играл, то веселился,

то скакал по веткам птицей,

то медведицей рычал,

мать с сестрёнкою пугал.

Вспоминая те денёчки,

Марья всхлипнула, сыночка

и дочурку стало жаль.

Засверкали, как хрусталь,

хоронясь в густых ресницах,

слёзы, словно жары-птицы

или уголья в печи

посреди глухой ночи.

Но уже через мгновенье

отступило наважденье,

шаг ускорила она.

И родная сторона

позади осталась вскоре.

Дым отечества хоть горек,

но всегда вкусней, чем мёд

от заморских от щедрот.

Долго, нет ли шла Мария,

но вселенские стихии

помогали ей идти

по незнамому пути.

Ветер дул легонько в спину,

отгоняя грусть-кручину

заодно и комаров, –

кровопивцев и воров.

Солнце плечи ей ласкало,

грело, словно покрывало,

и светило, как и след,

не в глаза, а только вслед.

По ночам луна всходила,

хоть не грела, но светила.

Марья ей не раз, не два

слала добрые слова.

Неприветливые тучи

проливали дождь колючий

непременно вдалеке –

на болоте иль реке.

День иль два в пути проходит,

наконец, она приходит

в незнакомое село.

Солнце ужинать ушло,

а ему луна на смену

вышла важно и степенно

на хрустальный небосвод,

звёзды, как овец, пасёт.

Те идут по небу дружно,

благо, что спешить не нужно,

ведь в заоблачном краю

сыты все, будто в раю.

Лишь порой по недоглядке

мчится с неба без оглядки

шелудивая звезда,

нам не ведомо куда.

Марья выбрала избушку,

где жила одна старушка,

попросила её: «Мать,

разреши заночевать,

не стесню тебя, я рано

вместе с солнцем ясным встану,

отдыхать не стану впрок,

путь уж больно мой далёк».

Дверь старушка отворила,

гостью в горницу впустила,

по обычью, разносол

весь поставила на стол.

После отдыха и снеди

повели они беседы,

ну, а женский разговор

не бывает шибко скор.

Марья с доброю старушкой

рассказали другу дружке

всё, что было и что ждёт

их на много лет вперёд,

над бедой погоревали,

а когда вздыхать устали,

то хозяйка в поздний час

начала чудной рассказ:

«Говорить я не хотела

про худое это дело,

но и прятаться невмочь,

может, чем смогу помочь.

Помню точно, жарким летом

на селе случилось это,

по деревне напрямик

незнакомый шёл старик.

Толстой палкой суковатой

пыль пахал он, как оратай

пашет полюшко весной

плугом или же сохой.

Как рассказывают люди,